Кроме картин, которые он написал, чтобы выставить и продать по возвращении в Париж, Гоген создал одно произведение, так сказать, для себя. Оно и по другой причине стоит особняком: речь идет о витраже. Возможно, мне следовало бы выбрать другое слово, не вызывающее у читателя представления о красочном, скрепленном свинцовыми обрамлениями церковном окне, потому что Гоген попросту написал масляными красками картину на стеклах в верхней половине одной из дверей парадного дома Анани.

Это не совсем обычная мысль пришла ему в голову случайно, скорее всего, в конце первого года его пребывания на Таити, когда он опять заболел и радушный хозяин уложил его в постель в своей утепленной вилле, где не было таких сквозняков, как в бамбуковой хижине. (Хотя на побережье Таити температура никогда не опускается ниже семнадцати градусов тепла, дующий ночью с гор сырой и прохладный ветер вполне может вызвать простуду, даже воспаление легких, так что Анани поступил очень мудро.) Анани считал, что Гогену надо отлежаться, но тот не мог долго оставаться без дела и через несколько дней придумал оригинальный способ удовлетворить свою неизлечимую страсть к творчеству, чем привел в полное замешательство своего хозяина.

На первый взгляд витраж на двери Анани (в 1916 году Сомерсет Моэм купил его у сына Анани[83]) ничего особенного не выражает: таитянская девушка с обнаженным бюстом стоит перед кустом (илл. 27). Но он тотчас обретает смысл, если сравнить его с изображением Евы, срывающей красный плод с древа познания, — картиной, которую Гоген написал осенью 1890 года в Бретани (илл. 7). Витраж повторяет это полотно, разница лишь в том, что Ева номер два несколько тучнее и у нее таитянское лицо. Не боясь обвинения в ложной психологизации, можно сказать, что витраж, как и бретонская картина, рассказывает нам, о чем Гоген по-прежнему больше всего тосковал: о женщине.

И еще одно обстоятельство делает особенно волнующим это творение больного. Если разобраться, это был всего-навсего суррогат произведений, которые давно занимали Гогена. Он и сам это хорошо понимал, это видно из его ответа Даниелю, который в одном из своих последних писем рассказывал, что сам чисто случайно заинтересовался французским церковным искусством.

«Нет ничего прекраснее на свете, чем простое церковное окно, очаровывающее своими четко разграниченными красками и фигурами. Оно по-своему напоминает музыкальное творение. Не горько ли сознавать, что я родился прикладным художником, но не могу осуществить свое призвание. Ведь у меня гораздо больше данных для росписи стекла, конструирования мебели и керамики, чем для живописи в строгом смысле этого слова».

Лишь после того как Гоген, к своему великому огорчению, убедился, что и следующая почтовая шхуна, которая пришла 1 июня, не привезла ему ни денег, ни письма от Мориса, он наконец отправился в город просить губернатора, чтобы ему предоставили бесплатный билет. Немалую роль сыграло то, что к этому времени все его состояние измерялось сорока пятью франкам.

С тяжелым сердцем пересек Гоген танцевальную площадку перед дворцом губернатора, на которой в первые месяцы провел столько счастливых часов, и вошел в широкие ворота. Только он стал подниматься по лестнице, как увидел спускающуюся ему навстречу знакомую коренастую фигуру. Капитан Арно[84]! Удивление было взаимным.

— Кой черт тебя привел на эту посудину? — спросил капитан; он вернулся всего два дня назад, причем явно опять проштрафился.

Гоген отвечал ему в тон:

— Такое паршивое дело, что хуже не придумаешь. Пришел просить губернатора, чтобы меня отправили домой. Я сел на мель и потерял все паруса.

Испытывая угрызения совести, Арно вытащил четыреста франков и сунул их Гогену со словами:

— Дай мне любую картину, и мы в расчете.

Уж не собирается ли он увильнуть от скороспелого обещания, данного двумя месяцами раньше?.. Но капитан тут же заверил, что заказ остается в силе, а заодно беспардонно сбавил цену наполовину. Потом сказал Гогену по секрету, что жена почему-то упрямится, он до сих пор не уговорил ее позировать. Тем не менее четыреста франков и новое туманное обещание настолько ободрили Гогена, что он решил отказаться от унизительного визита к губернатору Лакаскаду и пока никуда не уезжать.

Чтобы показать капитану Арно, что сам он вполне серьезно относится к их уговору, Гоген вскоре подарил ему картину, выполненную в реалистичной манере и вполне понятную любому человеку: две таитянки плетут шляпы на берегу лагуны[85]. (Она экспонируется в одном из отделов Лувра.) А еще через несколько дней, как следует обдумав свое положение, он принял весьма разумную меру предосторожности. Чтобы не ходить больше к ненавистному губернатору, Гоген написал письмо своему патрону, директору Академии искусств в Париже:

«Таити, 12 июня 1892 года. Господин Директор!

По моей просьбе Вы оказали мне честь, послав меня с официальной миссией на Таити, чтобы я изучал нравы и природу этого края. Я надеюсь, что Вы оцените мой труд, когда я вернусь. Но даже при самой большой бережливости стоимость жизни на Таити высока и поездки обходятся дорого. Вот почему я позволяю себе просить Вас, господин Директор, об отправке меня домой, во Францию, за государственный счет, и надеюсь, что Вы любезно согласитесь предоставить мне эту льготу.

Ваш почтенный слуга Поль Гоген»[86].

Правда, ответ придет не раньше, чем через четыре месяца. Но если и впрямь быть таким бережливым, каким он рисовал себя в письме, четырехсот франков, полученных от капитана Арно, должно хватить на этот срок. И Гоген впервые за много недель был в хорошем настроении, когда сел писать о своих последних злоключениях Даниелю де Монфреду, который показал себя его самым верным другом. «Я до сих пор громко смеюсь всякий раз, как подумаю об этом, — уверял он и с беспечной прямотой продолжал: — Так у меня всю жизнь: я подхожу к краю бездны, но никогда не падаю в нее. Когда (Тео) Ван Гог из галереи Гупиля потерял рассудок, я уже думал, что все пропало. Ничего, обошлось. Я только еще больше старался. Ну да ладно. Странные шутки играет со мной судьба. Пока что я получил новую отсрочку до следующей катастрофы и опять начинаю работать».