«Экипаж представляет собой длинный и довольно широкий открытый ящик с тремя поперечными скамьями на три человека каждая, если потесниться. Ящик поднят на полтора метра над землей, он покоится на трех рессорах — две сзади, одна впереди; они в свою очередь опираются на две оси. Передние колеса почти такие же большие, как задние. С левой либо с правой стороны, по усмотрению кучера, висит тяжелый, массивный почтовый ящик, который от тряски частенько срывается с петель[75]. Первое время в дилижанс запрягали четыре лошади цугом. Но вторая пара, случалось, тормозила, когда первая тянула экипаж вперед, и приходилось часами ждать, пока они поладят. В Таити всегда пристально следят за европейской модой, и теперь запрягают тройку; во многих местах ширина дороги такая, что больше просто не проедет. После этого усовершенствования сообщение стало более регулярным. И наконец — великое достижение — дилижанс снабдили пологом, чтобы пассажиры не выкалывали друг другу глаза спицами своих зонтов. Попробуйте угадать, из чего был сделан первый полог? Из кроватной сетки (к счастью, без пружин), поставленной на четыре палки! Опыт удался, и модель была утверждена.
Лучшее место — на передней скамье, рядом с кучером, потому что он предпочитает сажать к себе не больше одного человека; к тому же у вас не громоздится под ногами куча багажа. Последняя скамейка лучше всего подходит для людей флегматичных, нуждающихся во встряске, которой на этой дороге не избежать. Потому что когда дилижанс полон, задние рессоры совсем сжимаются, и сидящие на последней скамейке то и дело получают толчок, который через позвоночный столб передается в мозг, совершенно его оглушая»[76].
Для полноты картины добавим, что Гоген ездил в город в разгар дождевого сезона. Дожди длятся на Таити примерно с ноября по апрель, и в это время часто дует сильный ветер, от которого самый лучший в мире полог не может защитить.
Жители Папеэте больше не видели причин относиться к Гогену радушно и вежливо, после того как губернатор показал своим решительным поведением, что этот человек, хоть он и получил каким-то таинственным путем официальную миссию, — ничтожество. Исключений было мало. Самыми верными друзьями оказались самые старые: лейтенант Жено и его соседи — кондитер Дролле и санитар Сюха. Жено всегда давал Гогену приют, остальные частенько приглашали отобедать. И все трое время от времени давали ему деньги взаймы. Гоген выражал свою благодарность единственным доступным ему путем: дарил им рисунки и картины. Один раз он даже написал портрет для Сюха. Повод был не совсем обычный, но картина была принята так же, как и предыдущие полотна Гогена. У супругов Сюха был единственный сын, Аристид, которому тогда исполнилось всего полтора года. В начале марта 1892 года Аристид заболел, судя по всему, гастритом. Несмотря на это, мать, следуя лучшим (вернее, худшим) таитянским традициям, продолжала пичкать его едой. Пятого марта ребенок скончался, и когда Гоген, который в это время был в городе, вернулся «домой», он застал госпожу Сюха горько рыдающей у кроватки сына. Полагая, что портрет ребенка может стать для нее утешением, он живо приготовил краски и холст и молниеносно изобразил умершего Аристида. Но когда он подошел к госпоже Сюха с готовым портретом, она только зарыдала еще сильнее и горестно вымолвила:
— У него тут совсем желтое лицо, он похож на китайца…
Гоген попытался оправдаться тем, что задернутые занавески создают в комнате желтоватое освещение, однако ему так и не удалось уговорить мадам Сюха принять подарок. В конце концов смущенный супруг взял картину и спрятал ее подальше[77]. Почти во всех альбомах и трудах о Гогене утверждается, что портрет (он теперь находится в Голландии, в музее Кроллер-Мюллера в Оттерло) изображает «принца Аити». Но на Таити никогда не было такого принца и «Аити» — всего-навсего таитянская форма французского имени Аристид.
Несмотря на новый публичный провал, Гоген всего через две недели, к своему и всеобщему удивлению, получил заказ на портрет. Смельчака звали Шарль Арно, его хорошо знали на Таити, он прежде служил во французском флоте, потом ушел в отставку, купил шхуну «Матеата» и теперь ходил на ней от острова к острову (а их во французской Полинезии больше ста), скупая копру и жемчужниц и сбывая втридорога скверную водку, муку и ситец. Капитан Арно заслужил весьма красноречивую кличку «Белый волк», и восхищенные коллеги считали, что он надувает власти так же ловко, как туземцев. О нем говорили, например, будто он не раз тайком переправлял в Америку жемчужницы, собранные в запретных водах, а на обратном пути контрабандой ввозил в колонию спиртные напитки.
Впервые Гоген встретил капитана в доме их общего друга Состена Дролле вскоре после того, как Арно 18 марта вернулся с Туамоту. У двух бывших военных моряков было, конечно, что вспомнить и о чем поговорить, и они быстро стали хорошими друзьями. И ведь их объединяла не только многолетняя флотская служба: оба, каждый по-своему, были пиратами, попирающими все условности. Видимо, капитан Арно неплохо заработал на последнем плавании, так как он обещал Гогену огромный гонорар — две с половиной тысячи франков за портрет своей жены[78]. Во всяком случае, так утверждает сам Гоген. (Правда, в одном письме он уточняет, что речь шла «всего» о двух тысячах.) Скорее всего, разговор с Арно происходил в баре, во время какой-нибудь веселой пирушки и капитан, который и в хвастовстве мог с кем угодно потягаться, добавил лишний ноль, чтобы произвести впечатление на присутствующих.
Во всем этом деле Гогена тревожила одна деталь: капитан Арно уже снова собирался в путь, на этот раз на далекие острова Мангарева, и, как всегда, хотел взять красавицу-жену с собой, поэтому выполнить заказ можно было только, когда они вернутся, то есть в мае. А это означало, что Гогену еще почти два месяца предстоит побираться, так как и мартовская шхуна (вернее, запоздавшая февральская), придя девятнадцатого числа, не привезла ни писем, ни денег от его парижского агента.
Несколько дней спустя Гоген в письме Полю Серюзье — единственному, кроме Метте, от кого он получил весточку с мартовской почтой, — поделился своими горестями: «Твое письмо прибыло как раз в такую тяжелую минуту в жизни человека, когда нужно принимать решение, хотя знаешь, что все равно, как ни решай, будет неудача. Короче говоря, я сижу на мели, и все из-за вероломства Мориса. Остается только возвращаться домой. Но как это сделать без денег? К тому же я хочу остаться, мое дело не завершено, работа только-только начата, и я чувствую, что способен создать хорошие вещи. Да, подвел меня Морис. Если бы он в самом деле отправил мне два заказных письма, как он уверяет, я их непременно получил бы. (Все твои письма дошли.) И будь у меня еще пятьсот франков (как раз те пятьсот, которые мне должен Морис), я бы перебился. У меня есть договоренность, в мае я должен написать женский портрет за 2.500 франков, но, к сожалению, на эту договоренность я не могу твердо положиться. Буду делать все, даже невозможное, чтобы продержаться до мая. Если тогда и впрямь доведется писать этот портрет — уж я сделаю что-нибудь лестное в духе Бонна — и мне заплатят, я потом, наверно, смогу получить еще один-два заказа и снова стать вольным человеком».
Как это ни парадоксально, главным положительным результатом вынужденных поездок в город было то, что Гоген углубил свои крайне недостаточные познания о таитянской культуре. Причем весьма прозаическим способом: он наконец-то открыл для себя два широко известных этнологических труда. Один было не трудно найти, он вошел в изданный в начале марта официальный ежегодник 1892 года, продаваемый за небольшую цену в государственной типографии. Это была перепечатка статьи страниц на пятьдесят под названием «Таитянское общество ко времени прибытия европейцев», впервые опубликованной в 1855 году. Автор, французский военный моряк Эдмон де Бови, отбывая в сороковых годах службу в новой колонии, расспросил многих старых вождей и местных историков. Материал был в общем-то заслуживающий доверия, но, как это видно по малому объему статьи, очень уж жидкий. Второй труд (его было гораздо труднее отыскать) Гоген взял почитать у адвоката Гупиля, который доказал свое расположение к художнику, купив его роскошное ружье. Речь идет о вышедшем еще в 1837 году известном всем исследователям Южных морей двухтомнике с поэтическим названием «Путешествие на острова Великого океана». Написал эту книгу французский коммерсант, впоследствии консул, Жак Антуан Муренхут, фамилия которого говорит о фламандском происхождении. Этот автор тоже попытался реконструировать картины прошлого, опираясь на беседы со стариками, но он опрашивал их лет за пятнадцать до Бови. Литературным образцом Муренхута был Шатобриан, о котором очень метко сказано, что он обладал «могучей фантазией и блестящим стилем и соединял страстное красноречие с красочными описаниями среды». Эта характеристика вполне подходит и к Муренхуту. Гоген был настолько захвачен эпическим повествованием, что принял на веру все реконструкции и толкования Муренхута, хотя среди них есть много ошибочных.
Любопытно в этой связи отметить, что Гоген без труда мог бы найти у местных французов другие, более основательные этнологические труды, написанные по-английски. Например, «Полинезийские исследования» Вильяма Эллиса, миссионера, который жил на Таити в 1816–1822 годах. Не говоря уже о знаменитых записках капитана Кука, с непревзойденной точностью и тщательностью описавшего таитянский быт и нравы еще более ранней поры. Видимо, от этих книг Гогена отпугнуло недостаточное знание английского[79]. Удивительнее другое: как он упустил из виду, что и в его время на Таити еще были старики и старухи, которые знали немало мифов и преданий, песен и легенд. Самая ученая среди них — семидесятилетняя Арии Таимаи Салмон, мать королевы Марау, жила в соседней области Папара, у своего сына, вождя Тати, всего в девяти километрах от Матаиеа.
Впрочем, недостаток предприимчивости Гогена можно объяснить. Арии Таимаи была замужем за англичанином, поэтому она и все ее дети были ярко выраженными англофилами. Роберт Луис Стивенсон и Генри Адамс были очень радушно приняты семьей Салмон, и оба записали многие рассказы Арии Таимаи[80]. Другое дело неизвестный нищий французишко, вроде Гогена, уже он-то вряд ли мог рассчитывать, что Арии Таимаи пригласит его послушать исторические предания, тем более что он поселился у Тетуануи, который был главным соперником и противником Тати Салмон и в политике и в делах.
В трудах Бови и Муренхута, как и можно было ожидать, Гогена особенно увлекла глава о давно исчезнувшем обществе ариои. Члены этого общества, наверно, лучше и полнее, чем кто-либо когда-либо на свете, осуществили идеал свободной любви. Все мужчины и женщины, входившие в этот союз, имели неограниченное право на половые связи друг с другом. Несмотря на свободную мораль, общество представляло собой организацию с такими же строгими правилами, как какой-нибудь религиозный орден; собственно, оно и было таким орденом. Ариои считали себя апостолами бога Ора и старались всякими средствами распространять его учение. Самыми остроумными из этих средств бесспорно были танцы нагишом и демонстрация сексуальной техники, которые неизменно привлекали на их душеспасительные сборища множество народу.
Сами ариои рассказывали, что их общество было учреждено богом Оро, когда знаменитая красавица Ваираумати заманила его на землю. Этот эпизод и лег в основу первой картины, написанной Гогеном после того, как он познакомился с пикантной таитянской религией. Картина изображает обнаженную Ваираумати — она восседает на ложе, устланном мягкими тканями. а на низком столике у ее ног лежат свежие плоды. Видимо, художник был не совсем доволен своим произведением, потому что он написал еще одну картину на ту же тему. Первую он назвал попросту — «Ваираумати теи оа» (вернее было бы «Ваираумати те и"оа»), что означает — «Ее зовут Ваираумати». Второе, гораздо более удачное полотно, получило название «Те аа но ареоис» (Гоген повторил грубые орфографические ошибки Муренхута и «с» для обозначения множественного числа), то есть «Корень ариои». Корень, о котором идет речь, — завязь кокосового ореха в левой руке Ваираумати. Очевидно, корень или завязь символизирует сына, рожденного красавицей Ваираумати от Оро.
Но делать Ваираумати родоначальницей общества ариои совсем неверно, потому что, согласно легенде, Оро сам лично избрал первого ариои — вождя с острова Раиатеа, после чего незамедлительно вернулся в свою небесную обитель[81]. По прихоти судьбы, которая, наверно, вызвала бы улыбку Гогена, первая картина в конечном счете очутилась в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина в Москве, тогда как вторая уже много лет украшает бар одного американского мультимиллионера.
В конце апреля, когда пришла очередная почтовая шхуна, Гоген был грубо оторван от упоительного таитянского прошлого и из мира прекрасной мечты возвращен в печальную действительность. Среди писем, врученных ему кучером, и на этот раз не было денежных переводов. Поэтому он снова сел в трясучий дилижанс и поехал в Папеэте. Капитан Арно еще не завершил своего дальнего плавания, и Гоген опять обратился к богатому и влиятельному адвокату Огюсту Гупилю. Но тот мог только предложить ему временную должность… сторожа мебельного склада. Мебель принадлежала одному китайскому лавочнику в Паеа, который слишком щедро раздавал товары в кредит туземцам и прогорел. Имущество китайца описали, назначили распродажу. А пока ликвидатору, то есть адвокату Гупилю, нужен был надежный сторож. Лучшей работы в Папеэте не нашлось, и Гоген, подавив самолюбие, отправился в Паеа. Он Мог хоть утешаться тем, что там есть хороший друг, учитель Пиа, который, наверно, его приютит. Уже через одиннадцать дней, 18 мая, временная работа кончилась. Гоген получил на руки тридцать шесть франков и семьдесят пять сантимов; положение оставалось отчаянным[82].
Капитан Арно все еще не вернулся. Совершенно убитый, Гоген поехал обратно в Матаиеа, размышляя над своей тяжкой судьбой. Больше всего его тревожило то, что после 9 июня он уже не сможет рассчитывать на бесплатный проезд домой, во Францию. В этот день исполнится год его пребывания на Таити, а он недавно узнал, что французский гражданин, оказавшийся без денег в одной из колоний, мог рассчитывать на помощь государства только, если ходатайствовал об этом до истечения первого года. Если он по своей воле оставался сверх одного года, его уже рассматривали не как попавшего в беду туриста, а как поселенца.
Полагаться на щедрое обещание капитана Арно вряд ли стоило, и все более очевидным становилось, что случайной работой не прокормишься, поэтому потерять право на бесплатный проезд было бы для Гогена полной катастрофой. Хочешь не хочешь, надо немедленно что-то решать.
Всего он написал около тридцати пяти картин. (Точную цифру установить нельзя, но если мы и ошибаемся, то от силы на две-три картины.) Даже если отбирать не слишком строго, получалось маловато для персональной выставки, а он к тому же был недоволен многими произведениями. Правда, у Гогена были полные альбомы набросков, и при его методе он без труда мог бы продолжать в Париже свой цикл таитянских картин. Больше того, там дело несомненно пошло бы и быстрее и лучше, чем на Таити, где ему без конца приходилось ездить из Матаиеа в Папеэте. О том, как трудно было Гогену сосредоточиться на работе, говорит такой факт: из тридцати пяти картин, которые он все же создал, большинство приходится на 1891 год и только пять или шесть написаны в первое полугодие 1892-го. Гоген взвесил все и в конце концов с величайшей неохотой решил просить, чтобы его отправили домой за государственный счет.