— Да.

— Почему?

Я нетерпеливо ответил:

— Если бы бог их не прогнал, они съели бы все его яблоки, и ему самому ничего бы не осталось.

Они покатились со смеху и отложили в сторону Библию»[59].

Зная, что Библия была тогда единственной книгой, переведенной на таитянский язык, трудно приписывать интерес к ней всецело искреннему благочестию таитян. Кроме того, чтобы верно понять их неожиданное пристрастие к церковным службам, надо помнить, что они, во всяком случае, в одном, разделяли взгляд своих предков на дела религиозные. Таитяне твердо верили, что достаточно выполнять ритуалы и читать положенные молитвы; тем самым будет выполнен долг перед силами небесными, а в остальное время можно делать все, что вздумается. Другими словами, как и всем настоящим полинезийцам, им по-прежнему было невдомек, что между религией и моралью может быть какая-то связь. Такое воззрение могло удивлять только чужеземцев, как было с двумя англичанами, лордом Альбертом Осборном и его другом Дугласом Холлом, которые были «поражены», когда однажды в разгар танцев «увидели, что все девушки и мужчины, до тех пор певшие любовные песни, без всякого перехода сняли свои цветочные венки и гирлянды и продолжали, как нам показалось, исполнять ту же мелодию. Мы спросили Хинои, в чем дело, и услышали, что теперь они поют вечерний религиозный гимн. Через минуту они снова надели венки, и продолжалось прежнее представление, разве что пляска стала еще более залихватской. Мне это показалось на редкость нелепым, а они держались, словно так и надо»[60].

Таитянское искусство — тот самый элемент туземной культуры, который прежде всего занимал Гогена, — в старину в очень большой мере служило религии. Маленькие и с художественной точки зрения довольно заурядные деревянные и каменные скульптуры украшали храмы. И когда была искоренена древняя религия, исчезло и туземное искусство. Единственным местом на острове, где хранилась неплохая коллекция таитянских идолов, был маленький музей католической миссии в Папеэте. Но и это собрание сильно уступало тому, что Гоген мог увидеть до своего отъезда в этнографических музеях Европы.

Сходная судьба постигла замечательное прикладное искусство и ремесла, как только таитяне стали приобретать фабричные товары. Ведь европейский инструмент и европейская утварь, которую они могли выменять на судах и купить в вырастающих на каждом шагу лавках, были несравненно прочнее и удобнее, чем каменные топоры, бамбуковые ножи, костяные крючки и деревянные миски, которыми они довольствовались до сих пор. Что до одежды, то во времена Гогена большинство островитян предпочитали ходить в легких, прохладных набедренных повязках таитянского покроя. Правда, они давно перешли на привозные ткани — цветастый ситец, у женщин чаще всего красный, у мужчин синий. Воскресный наряд, естественно, был куда внушительнее и строже. Как и в Папеэте, женщины надевали длинное платье, а мужчины — черный костюм, обычно шерстяной. Основным видом домашнего ремесла, которым занимались в девяностых годах таитяне, было плетение циновок и шляп, а также изготовление лубяной материи. В отличие от, скажем, гавайских женщин и самоанок, таитянки редко украшали свою тапу, да и то лишь простыми натуралистическими узорами: окунув в красный растительный сок листья папоротника и гибискуса, они руками прижимали их к материи. Но и это искусство пришло в упадок, потому что жены миссионеров обучили таитянок шитью. Причем те обратили свое новое умение не только на то, чтобы обшивать семью, но — тоже по примеру жен миссионеров — принялись шить пестрые лоскутные покрывала!

В религии, в искусстве, в прикладном искусстве новая культура предлагала таитянам товар, который внешне превосходил все старое, исконное. Итогом были быстрые и основательные перемены. Иное дело с музыкой и танцем. Здесь миссионеры ограничивались запретами, не предлагая взамен других развлечений. Поэтому запреты не возымели действия, и таитяне продолжали весело распевать свои непристойные на взгляд европейца песни и танцевать откровенно эротические танцы. Во всяком случае, когда не было поблизости миссионеров или других европейцев. Только что цитированные английские путешественники хорошо описывают типичный танец упаупа: «Таитянский танец очень напоминает большинство восточных танцев, главное в нем — «танец живота», какой можно увидеть в Египте и других странах Востока. Ноги двигаются очень мало. В данном случае исполнители выстроились в два ряда человек по двадцати, девушки с одной стороны, мужчины с другой, между рядами было около шести футов. Танцуют под монотонные звуки туземного барабана или, когда танец короткий, под гармонь. Лучшая плясунья и лучший плясун стояли во главе своих рядов лицом к нам (мы сидели на помосте) и делали под музыку волнообразные движения руками и всем телом; каждое движение повторялось остальными участниками. Было также что-то вроде гимнастических номеров — так, один мужчина вскочил на плечи стоящего впереди, а другой сел на плечи партнеру и стал изображать конника. Время от времени главные танцоры отделялись от строя, подходили к нам и исполняли самый настоящий танец живота, причем девушка извивалась так, словно была сделана из резины».

Как видно из этого описания, изменился только выбор инструментов. Помимо старинных деревянных барабанов с акульей кожей и бамбуковых флейт, на которых играли носом, в каждом деревенском оркестре давно утвердились гармони. А вот гавайская гитара, которую мы в Европе считаем наиболее типичным полинезийским музыкальным инструментом, еще не начала своего триумфального шествия. Так что Гоген явно опередил развитие, когда привез на Таити гитару и две мандолины, и они вряд ли пользовались большим успехом.

На первый взгляд казалось, что произошли также коренные политические перемены, так как во всех областях и княжествах старые династии вождей сменились демократически избираемыми правителями. И вся структура управления была французской — большинство законов и указов метрополии действовало на Таити без изменений. Но на самом деле эти реформы оставались на бумаге. Жители деревни не знали ничего о том, что предписали и что запретили власти в Папеэте, и преспокойно продолжали улаживать свои недоразумения по старинке. Кстати, хотя таитяне считались французскими гражданами, они были избавлены от самых неприятных следствий цивилизованной жизни — военной службы и налогов.

Еще меньше изменилась экономическая система: все сельские жители, оставаясь земледельцами и рыбаками, вели натуральное хозяйство. Выращивали главным образом таро, батат и ямс, да, кроме того, могли три раза в год собирать плоды хлебного дерева в своих садах и каждый день — бананы в горах. Держали кур и свиней, а также собак: таитяне с незапамятных времен высоко ценили нежное собачье мясо. Денег, зарабатываемых на заготовке копры, ванили и апельсинов (Таити ежегодно вывозил больше трех миллионов диких апельсинов, преимущественно в Калифорнию, где люди тогда предпочитали искать золото, а не выращивать фрукты), с избытком хватало, чтобы купить промышленные товары, которые казались им необходимыми и без которых они вполне могли обойтись.

Не изменилось и то, что теперь называют психологией. Другими словами, какой бы цивилизованной ни стала жизнь, сколько бы таитяне ни ходили в церковь и ни читали Библию, все они оставались типичными полинезийцами — жизнерадостными, радушными, беспечными, любящими наслаждения. В каждой деревне можно было увидеть сцены вроде этой:

«Под сенью хлебного дерева между хижин сидят живописными группами мужчины и женщины, распевая песни или беседуя друг с другом. Если они делают лубяную материю, стук деревянных колотушек непременно сопровождается песней. По утрам женщины, будто знатные европейские дамы, много часов тратят на свой туалет. Проснувшись, прыгают в море или ближайшую речку и часами ныряют, плавают и играют в воде. Наконец, выходят на берег, чтобы ветер обсушил их тело и длинные волосы. Особенно пекутся они о своих восхитительно красивых черных, мягких волосах. Заплетают две косы, натирают их монои — кокосовым маслом с благовониями. Поначалу европейцу резкий запах монои неприятен, но затем он открывает, что у этого аромата есть своя прелесть. Завершая свой туалет, женщины собирают в лесу дикие цветы и сплетают из них венки и гирлянды»[61].

Подводя итог, отметим, что почти во всех областях острова сохранился в неприкосновенности таитянский язык — по той простой причине, что таитяне составляли подавляющее большинство. Французский не стал даже вторым языком, ибо, несмотря на героические усилия немногочисленных миссионеров и учителей, дети (которые между собой и с родителями все время говорили по-таитянски), окончив школу, быстро забывали все, чему их учили.

Кстати, программа сводилась к нескольким молитвам, образцам склонения и басням Лафонтена. Да еще наиболее предприимчивые ученики пополняли багаж своих знаний десятком-другим французских бранных слов, которые они могли услышать, посещая Папеэте.

Но печальнее всего не то, что европейское влияние за сто двадцать пять лет создало лишь хромающую на обе ноги полуцивилизацию, а то, что таитяне слишком дорого заплатили за нее. Сверх библий, инструмента, утвари и галантереи чужеземные наставники привезли с собой ужасающее количество новых болезней, от которых у таитян не было иммунитета и с которыми они не умели бороться. Даже такие сравнительно безобидные в Европе болезни, как корь, коклюш, грипп и ветрянка, здесь часто приводили к смертельному исходу. Еще более страшным бедствием, естественно, оказались сифилис и туберкулез, которых счастливые острова Полинезии до европейцев не знали. Одновременно туземцы научились не только пить, но и гнать спиртные напитки. Не счесть числа островитян, которые, следуя высочайшему примеру династии Помаре, упивались до смерти. Наиболее популярным напитком во времена Гогена был неразбавленный ром; если его все-таки разбавляли, то только крепким пивом. Пристрастие к рому очень легко объяснить. Он был самым дешевым напитком, так как изготовлялся из местного сахарного тростника. В начале девяностых годов ежегодно производилось около двухсот тысяч литров рома. Почти такой же любовью пользовалось французское красное вино, его ввозили ежегодно до трехсот тысяч литров. Кому не по карману были ром и красное вино (или кто уже пропил все деньги), тот делал фруктовое вино. Больше всего пили в июле — августе, когда в горах созревали дикие апельсины. «Когда идет сбор плодов, весь остров превращается в сплошной огромный трактир, — писал один потрясенный очевидец. — Жители собираются вместе в каком-нибудь укромном уголке, собирают апельсины, выдавливают из них сок и оставляют его на некоторое время бродить в бочках, после чего пьют без перерыва день и ночь и тут же предаются не поддающимся описанию оргиям. Полтора месяца они отравляют жизнь всем остальным»[62].

Численность населения лучше всего отражает катастрофическое действие болезней и пьянства. Одно время казалось даже, что островитянам грозит быстрое и полное истребление, ибо за первые тридцать лет после открытия острова (1767–1797) от ста пятидесяти тысяч жителей осталась только одна десятая. Еще через тридцать лет и этот жалкий остаток сократился наполовину, до каких-нибудь восьми тысяч. С тридцатых годов прошлого столетия до 1891 года с ужасающей точностью рождалось столько же людей, сколько умирало. Так что положение оставалось в высшей степени критическим, и были все причины опасаться, что таитянский народ не переживет процесса цивилизации.

В общем можно сказать, что Гоген опоздал на Таити по меньшей мере на сто лет. Или же — что он выбрал не тот остров. Потому что в Южных морях оставалось еще немало островов, чьи обитатели вовсе не подверглись влиянию нашей западной культуры, и жизнь там приближалась к тому, о чем мечтал Гоген, который, кстати, все еще верил, что таитянская деревня отвечает его идеалу. По ряду причин прозрение состоялось довольно поздно. Во-первых, отъезд из Папеэте неожиданно задержался из-за крайне неприятного происшествия: у него было очень сильное кровоизлияние. Одновременно стало пошаливать сердце[63]. В скверно оборудованном военном госпитале (единственной больнице на острове) он продолжал харкать кровью — «по четверть литра в день», по его собственным словам. Правда, Гоген не сообщает, какой диагноз поставили два измученных перегрузкой врача — хирург и терапевт, — составлявшие весь врачебный персонал. Но современные специалисты, которых я спрашивал, все как один сходятся на том, что симптомы указывают на сифилис во второй стадии. В таком случае, Гоген заразился много лет назад. Впрочем, течение болезни могло быть ускорено бурной и далеко не здоровой жизнью, которую он вел в Папеэте, не говоря уже о риске нового заражения. Военные врачи сделали все, что могли, а именно: налепили ему горчичники на ноги и поставили банки на грудь. Достоинство этого средневекового лечения заключалось в том, что оно не могло повредить Гогену и не помешало его организму справиться с недугом в силу естественной сопротивляемости. Главным же недостатком было то, что пребывание в больнице стоило ему 12 франков в день. И как только прекратилось кровотечение, он вернулся домой.

Сам Гоген утверждает, что в августе 1891 года, поднявшись на ноги, он покинул Папеэте и бежал «в джунгли внутри острова». Все биографы поверили ему на слово и поняли образное выражение буквально. За примером ходить недалеко; вот как его сын, датский искусствовед Пола Гоген, в своей отличной книге об отношениях между родителями описывает это паломничество отца: «Сперва он следовал по дороге, проложенной его соотечественниками, потом уже ступил на бесхитростную, примитивную тропу, ведущую в джунгли, где последние остатки коренного населения еще поклонялись своим языческим богам, коим подвластны тайны природы и примитивной жизни»[64]. Из того, что уже говорилось выше, достаточно ясно видно, что в девяностых годах на Таити никто не поклонялся языческим богам и не жил по старинке. И если уж говорить начистоту, то Гоген при всем желании не смог бы укрыться внутри острова. Как Большой, так и Малый Таити — как обычно именуют соединенные узенькой перемычкой две части острова — на девять десятых состоят из могучих горных массивов, которые не только необитаемы, но и, по большей части, неприступны. Взобраться даже на самые низкие вершины и плато — чрезвычайно сложное и утомительное дело, потому что все время надо прорубать себе путь сквозь высокий, в рост человека, папоротник. Большинство вершин до сих пор никем не покорено — ни таитянами, ни европейцами. Только в одном месте можно пересечь большой остров, если вы согласны несколько суток шагать по скользким камням, выстилающим русла рек, зажатых между склонами глубоких ущелий, карабкаться по головокружительным обрывам и переплыть горное озеро с ледяной водой. Обитаемая часть Таити ограничена прибрежной полосой, ширина которой мало где превышает один километр. И единственная на острове дорога вьется вдоль побережья. Во времена Гогена ее восточный отрезок представлял собой всего-навсего виляющую по холмам верховую тропу, и только на юге и западе можно было проехать на экипаже. Да и то при условии, что путники внимательно следили за коварными корнями и за огромными камнями, которые частенько падали или съезжали с крутых склонов.