Легко понять Гогена, когда он предпочел отправиться в деревню на удобной коляске вдоль западного побережья, вместо того чтобы продираться сквозь папоротник в сердце острова. Кучером был один из новых друзей Гогена, он же владелец коляски, Гастон Пиа, который, несмотря на необычную фамилию, был самым настоящим французом. Он преподавал детям в одной из школ на западном берегу, а во время летних каникул, как обычно, приехал в Папеэте, чтобы вместе со всеми хорошенько отпраздновать 14 июля. Учитель Пиа гостил у своего брата, который тоже учительствовал, но в городской школе.

В разгар праздника Гоген и познакомился с ними. Оба они увлекались живописью, причем Гастон настолько преуспел, что его через несколько лет назначили преподавать рисование в школу протестантской миссии в Папеэте. Чувство профессиональной солидарности объединяло братьев с Гогеном, хотя они не могли взять в толк, как такой слабый рисовальщик и плохой колорист мог получить «официальную миссию». И когда Гастон после праздников собрался домой, он любезно пригласил Гогена к себе[65]. Как и все деревенские учителя на Таити, Гастон Пиа жил рядом со школой, которая находилась в Паеа, в двадцати одном километре от Папеэте. Из его дома (нынешний учитель живет на том же месте, правда, дом куда современнее и удобнее) Гогену открывался, бесподобный вид на крутые вершины внутри острова. До берега было всего около ста метров, но лагуну и море заслоняли густые заросли гибискуса, дома и сады. И когда Гоген хотел полюбоваться самым красивым и живописным зрелищем во всем южном полушарии — таким зрелищем был закат, когда солнце заходило за островом Моореа, — он, по примеру туземцев, в сумерках шел на берег и садился на мягкий песок у самой воды.

Гоген прогостил здесь недолго, и мы знаем об этой поре немного: в Паеа он наконец-то взялся за кисть и закончил по меньшей мере две картины, на одной — школьный дворник-туземец за рубкой дров («Матамоэ», экспонируемая в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина в Москве)[66], вторая — пейзаж. Вряд ли он близко общался с туземцами, ведь ни Гоген, ни Гастон Пиа не говорили по-таитянски, и круг знакомых доброго учителя составляли главным образом французские поселенцы. Поэтому, как только Гоген почувствовал себя достаточно бодрым, он решил покинуть Паеа и найти такое место, где мог бы скорее осуществить свой первоначальный замысел — жить, как настоящий таитянин. Вероятно, его отъезд был ускорен тем, что в середине сентября начинался новый учебный год: во-первых, у его радушного хозяина появилась уйма дел; во-вторых, при таком шуме и гаме, какой устраивали школьники, ни о каком покое уже не приходилось мечтать. Но сперва он из чисто практических соображений должен был вернуться в свой исходный пункт, Папеэте — на всем острове только там была почта и хорошие магазины.

В июльские дни Гоген познакомился в Папеэте кроме Гастона Пиа с вождем, которого родители нарекли Арииоехау, но который по таитянскому обычаю много раз менял имя. Для простоты я буду употреблять то имя, под каким его знали во времена Гогена, — Тетуануи. Из восемнадцати областных вождей Таити он был самый профранцузски настроенный и единственный, свободно говоривший на французском языке. В награду за верность он получал разные блага, например съездил в 1889 году за государственный счет на Всемирную выставку в Париж[67]. И хотя Тетуануи, скорее всего, заходя в кафе Вольпини не видел выставленных там синтетических импрессионистских полотен, у них с Гогеном, наверно, нашлось, вспомнить и о чем поговорить. Поэтому естественно, что для следующей разведки Гоген выбрал подчиненную его другу область Матаиеа на южном берегу Таити, в сорока километрах от Папеэте.

На этот раз ему одолжил коляску один собутыльник, служивший в жандармерии, а для компании Гоген взял с собой метиску, с которой встретился то ли в таверне, то ли на «мясном рынке», то ли на танцевальной площадке и которая отзывалась на ласковое прозвище Тити (Грудь). Задумав поразить деревенских простолюдинок, она нарядилась в свое лучшее бальное платье и надела шляпу с искусственными цветами и лентой из позолоченных ракушек. В полдень эта причудливая пара подъехала к официальной резиденции вождя Тетуануи, сильно смахивающей на замки, какие строили себе в Европе преуспевающие дельцы в прошлом веке. Тетуануи тепло встретил гостей и с гордостью показал им свои владения. У него были причины гордиться, ведь Матаиеа — одна из самых красивых областей Таити. Во-первых, береговая полоса тут шире, чем в других частях острова, горы не торчат перед самым носом и можно оценить их великолепие. Кроме того, прибой вдоль кораллового барьера, защищающего лагуну, сильнее и выглядит эффектнее, так как с этой стороны без помех дует юго-восточный пассат. Наконец, два пальмовых островка придают особую глубину перспективе и украшают чудесный вид на Малый Таити, лежащий в двадцати километрах на восток. Гоген пришел в такой восторг, что сразу решил больше никуда не ездить и поселиться в Матаиеа.

Он выбрал не совсем удачно. Матаиеа, бесспорно, самая красивая область острова, но, к сожалению, она была и самой цивилизованной. Конечно, разница была не так уж велика и не бросалась в глаза, но все-таки. Начнем с того, что из всех областей только в Матаиеа действовала католическая начальная школа, где преподавали французские монахи. Основали ее еще в 1854 году, в итоге больше половины жителей Матаиеа стали католиками; в других областях католики составляли лишь около одной пятой. Чтобы хоть как-то противостоять конкуренции, глава кальвинистской миссии прислал сюда одного из своих самых талантливых и ревностных помощников, француза Луи де Помаре; обычно души местных жителей доверялись попечению туземных пастырей. Матаиеа отличало и то, что кроме вождя Тетуануи здесь был французский жандарм, кстати, он одним из первых дал понять Гогену, что Матаиеа вовсе не райский сад, когда тот вскоре после своего приезда решил искупаться в костюме Адама. И еще один признак цивилизации, гораздо более ценимый и туземцами и Гогеном: небольшой магазин. Китаец, которому принадлежал магазин, торговал почти круглые сутки и неплохо наживался на консервах, пестрых ситцах, кастрюлях, ножах и рыболовных крючках, отпуская товары в кредит (и взимая высокий процент). Как и всюду на Таити, тут жило несколько французов. От поселенцев других областей их отличало разве то, что они были очень хорошо обеспечены благодаря плантациям сахарного тростника, который поставляли на крупный винный завод, расположенный в нескольких километрах к востоку от протестантской церкви.

Роберт Луис Стивенсон, посетивший Таити в 1888 году, и Генри Адамс, который уехал только что, были более предприимчивы, чем Гоген. Правда, у них были более могущественные друзья, так что они получили и совет и помощь. Проехав в поисках исконно таитянской среды через все области западного и южного побережья, включая Матаиеа, и тот и другой предпочли Таутира, в северо-восточной части Малого Таити. Услышав, что Гоген решил остаться, Тетуануи обрадовался и показал ему пустующий дом. До берега было метров двести с лишним, и вид на море заслоняли кусты и деревья, зато мимо дома протекала речушка Ваитара, в которой вполне можно было купаться, а дальше до самых гор простиралась равнина. Дом принадлежал одному энергичному таитянину, нажившему небольшое состояние на диких апельсинах, за что он и получил прозвище Анани — Апельсин. Большинство апельсиновых экспортеров пропивали вырученные денежки, но Анани, следуя примеру Тетуануи, купил лес и железо и построил себе двухкомнатную виллу с верандой впереди и позади. Как это часто бывало тогда и случается теперь, когда дом был готов, он показался хозяину таким роскошным, что тот даже не решился в него въехать, а продолжал жить в своей старой бамбуковой хижине.

Словом, жилищная проблема выглядела здесь несколько иначе, чем в наших краях. Тем не менее, как и всякий слуга народа, Тетуануи считал своим долгом бороться с ней, и он предложил Анани сдать этот пустующий образец роскоши Гогену. К великому изумлению вождя и Анани, Гоген стал настойчиво просить, чтобы ему сдали бамбуковую хижину[68]. Мы не знаем, какими соображениями он руководствовался — эстетическими, сентиментальными или практическими, — но выбор был сделан удачно, потому что в тропиках нет лучшего жилья, чем бамбуковый домик с лиственной крышей.

В хижине была одна-единственная комната, без перегородок, с земляным полом, а мебель заменяла толстая подстилка из сухой травы. Рядом с домом стояла кухонька, там жена Анани стряпала на костре или в таитянской земляной печи. Как ни хотелось Гогену жить на туземный лад, он не мог обойтись совсем без мебели и утвари. И когда он поехал за своим имуществом в Папеэте, то заодно купил кровать, стулья, стол, а также набор кастрюль и сковородок. Тити он больше не относил к предметам необходимости, после того как повидал своих новых соседок, а потому воспользовался случаем оставить ее в городе.

Матаиеа нельзя назвать деревней в собственном смысле слова. Дома и хижины пятисот шестнадцати жителей области (по данным 1891 года) были разбросаны под пальцами вдоль всей лагуны. Так что если не считать Анани и его семью, в поле зрения Гогена не было соседей. Зато в пределах слышимости стояли протестантская церковь, школа и дом пастора. В не слишком ветреные дни до него отчетливо доносились и пение гимнов и скороговорка школьников. Католическая церковь лежала в противоположной стороне, но и до нее было не так уж далеко, а именно — два километра. И каждый день Гоген просыпался и засыпал под колокольный звон с двух сторон.

Первое время он был вполне счастлив и доволен переменой обстановки и до конца года успел написать два десятка картин, которые ярко передают радость человека, открывающего новое.

На этих полотнах преобладают бесхитростные сценки повседневной жизни островитян: две женщины на берегу плетут из листьев шляпы, проголодавшиеся дети сидят за накрытым столом, молодежь ночью пляшет вокруг костра в пальмовой роще, рыбаки проверяют сети, под двумя живописными панданусами встречаются мускулистые туземцы, несущие фрукты. Две картины представляют собой портреты женщин, соседок Анани, есть несколько пейзажей, причем непременно присутствуют какие-нибудь фигуры — люди, лошади, черные таитянские свиньи или тощие дворняжки. Другими словами, эти картины (я надеюсь, это видно из моего краткого очерка местных условий) показывают нам только самые красивые, примитивные и идиллические стороны жизни в Матаиеа. Конечно, нет никаких причин упрекать художника за то, что его занимало новое, необычное, и понятно, что в эту категорию не входили ни священники, ни монахини, ни церкви, ни магазины, ни дощатые дома. Но так как в Европе принято считать, будто Гоген в своих картинах отразил полную картину жизни Таити в девяностых годах, все-таки важно и любопытно заметить, что он, повторяю, показывает нам только часть действительности.

Как известно, Гогена, в отличие от, скажем, таких его современников, как Тулуз-Лотрек и Дега, не занимали быстрые, стремительные движения. Особенно четко идеал Гогена сформулирован в его совете молодым художникам: «Пусть на всем, что вы пишете, лежит печать спокойствия и уравновешенности. Избегайте динамических поз. Каждая фигура должна быть статичной». На Таити он впервые встретил народ, всецело отвечающий этому идеалу: таитяне наделены редкой способностью часами сидеть на месте, устремив взгляд в пространство. И хотя с европейской точки зрения позы многих фигур на его картинах несомненно кажутся искусственными, надуманными, они чрезвычайно реалистичны. Живя на Таити, я чуть не каждый день «узнаю» кого-нибудь с картин Гогена.

Зато он очень вольно обращался с красками. И, как всегда, именно мастерский выбор выразительных красок позволял ему, словно по волшебству, придавать повседневным сценам что-то таинственное, загадочное, чего на деле не было. Разница заключалась только в том, что в новой среде, вдалеке от Европы и всех европейских образцов, он чувствовал себя еще свободнее, и еще легче ему было идти своим путем. Или, говоря его словами: «Было так просто писать вещи такими, какими я их видел, класть без намеренного расчета красную краску рядом с синей. Меня завораживали золотистые фигуры в речушках или на берегу моря. Что мешало мне передать на холсте это торжество солнца? Только закоренелая европейская традиция. Только оковы страха, присущего выродившемуся народу!»

Второй совет Гогена воображаемым ученикам тоже показателен для его метода: «Молодым очень полезно работать с моделью, но задерните занавеску, когда пишете. Лучше опираться на мысленный образ, тогда произведение будет вашим». В полном соответствии с этим советом Гоген обычно ограничивался набросками «с натуры», а потом уже на их основе писал одну или несколько картин в своей мастерской — просторной хижине из бамбуковых жердей, где было достаточно светло, так как стены изобиловали щелями.

Но для художника с нравом Гогена будни Матаиеа все-таки были недостаточным источником мотивов. А ведь он с тем и приехал на остров, чтобы искать вдохновения прежде всего в древнем таитянском искусстве, религии и мифологии. Однако в жизни Таити произошло слишком много перемен; естественно поэтому, что когда он впервые после приезда обратился к миру вымысла, то взял сюжет из Библии: три ангела у Марии с младенцем.

Возможно, эта мысль была навеяна посещением католической церкви в Матаиеа; недаром Гоген назвал картину «Иа ора на Мариа», то есть первой строчкой таитянского перевода известной молитвы «Аве Мария». И хотя у всех фигур смуглая кожа и таитянские черты, главным источником вдохновения был не тот мир, который окружал художника. Французский искусствовед Бернар Дориваль недавно показал, что позы фигур заимствованы с фотографии буддийского фриза на одном яванском храме. Эту фотографию Гоген приобрел в год Всемирной выставки и привез с собой на Таити[69].

Убеждаясь с каждым днем, сколь мало сохранилось от древней таитянской культуры, Гоген одновременно пережил еще одно серьезное разочарование. Приехав в Матаиеа, он сразу начал искать девушку, которая согласилась бы жить с ним в его хижине. Заодно будет решена проблема стирки, готовки, мытья посуды.

К сожалению, это оказалось очень сложно. Прежде всего потому, что в Матаиеа, где насчитывалось лишь полсотни семейств, было очень мало молодых женщин, да еще самые красивые уехали в Папеэте и осели там. К тому же местные девушки, не дожидаясь благословения священника и вождя, рано выходили замуж. Кончилось тем, что Гоген избрал наименее удачное решение: он послал за Тити. Разумеется, этот эксперимент был обречен на неудачу. Тити привыкла к шумному веселью танцевальной площадки и «мясного рынка», к китайским ресторанам. В ее глазах Матаиеа было скучнейшим местом, а местные жители — тупой деревенщиной. В свою очередь соседи Гогена считали Тити спесивой кривлякой и не хотели с ней знаться. Оставался один собеседник — Гоген, и она принялась отравлять ему жизнь болтовней, требовала к себе внимания. Конечно, хуже всего то, что она мешала ему работать. И когда перед ним встал выбор — или Тити, или работа, он, не долго думая, отправил ее обратно в Папеэте, где ей надлежало быть.

Но в Матаиеа ему оказалось неожиданно трудно найти себе даже случайную подругу. Сам Гоген объяснял это тем, что «немногие девушки в Матаиеа, которые еще не обзавелись тане (муж, мужчина), смотрят на меня так откровенно, так вызывающе и смело, что я их даже побаиваюсь. К тому же мне сказали, что они больны. Заражены болезнью, которой мы, европейцы, наградили их в благодарность за их радушие». В том, что Гоген боялся снова заболеть, нет ничего удивительного. Что же до страха перед женщинами, который раньше за ним не наблюдался, то речь идет скорее всего о вполне понятном опасении показать себя смешным. Молодые таитяне и таитянки, не состоящие в браке, объединялись в особые группы, и для пожилых мужчин почиталось крайне неприличным участвовать в их интимных играх. Да и как, сохраняя почтенный вид, ухаживать за таитянской хохотушкой, если вам доступен только язык жестов.