Речей было не меньше, чем блюд, и все они дословно записаны[33]. Первым, само собой, взял слово председатель, Стефан Малларме. Его спич отличался ясностью и краткостью:
«Давайте без обиняков выпьем и пожелаем Полю Гогену благополучно вернуться обратно, а одновременно выразим наше восхищение тем, как самоотверженно он в расцвете сил ищет обновления в дальних странах и глубинах собственной души».
Точка. Все чокнулись.
Следующим оратором был ныне забытый поэт Эдуард Дюбю. Он провозгласил заслуженный тост в честь критиков и журналистов, которые так отлично подготовили успех аукциона. Затем Шарль Морис горячо и с большой выдумкой описал в стихах, какое райское блаженство ожидает Гогена в конце его долгого путешествия. Лирическая словопись Мориса, явно вдохновленная Гогеном, изображала таитян, как «живые скульптуры первобытной поры человечества», «одетые только в солнечные лучи»., исполненные «сладостного вожделения» и «с неизменной улыбкой» расхаживающие «среди цветов».
Понятно, за этими восторженными строфами последовали еще тосты, провозглашенные другим поэтом-символистом в честь таитянского рая и нового солнцепоклонника и за здоровье всех предыдущих ораторов. Следующим, пятым оратором был самый младший из присутствующих, Жюльен Ле-клерк, который претендовал на звание поэта не столько тощим сборничком «Strophe d"Amant», сколько своей внешностью: худая фигура, бледное лицо, взъерошенные волосы. Ему явно было трудно соперничать с братьями-символистами; это видно по тому, какими избитыми фразами он приветствовал почетного гостя.
«Мой дорогой Гоген!
Узнать вас значит не только восхищаться большим художником, но и глубоко ценить в вас человека, а как же радостно восхищаться тем, кого любишь! Все три года, что вы будете отсутствовать, ваши друзья часто будут вспоминать своего отсутствующего друга. За эти три года многое произойдет, дорогой Гоген. Те из нас, кто еще очень молод, — я один из них — достигнут зрелости к вашему возвращению, а те, что постарше, уже пожнут заслуженные плоды своего труда. А так как будущее, заря которого уже занялась, приблизится к нам, мы все гораздо более веско сможем воздать дань вашим прекрасным произведениям».
Единственное интересное в этой речи, — слова, из которых явствует, что теперь Гоген считал три года необходимым сроком, чтобы завершить свою миссию на Таити.
Дальше опять было художественное чтение, все услышали только что сделанный Малларме перевод «Ворона» Эдгара Аллана По; затем были еще тосты, и наконец пришла очередь Гогена выразить свою благодарность. Как и следовало ожидать, после стольких речей и тостов он говорил с трудом и, запинаясь, заверил присутствующих, что всех их любит и очень тронут. «Поэтому я не могу говорить долго и красиво. Некоторые из нас уже создали шедевры, которые завоевали большую известность. Я пью за них и за будущие работы».
Речи на этом кончились, но возлияния продолжались. «Уже рассвело, когда участники наконец разошлись», — сообщает «Меркюр де Франс».
Первым преимуществом официальной миссии Гогена было то, что он получал тридцать процентов скидки на всех принадлежащих государству судах. Это определило и его маршрут. В то время из Франции на Таити можно было попасть четырьмя путями[34]. Первый, который с некоторой натяжкой называли единственным «прямым сообщением», был самым долгим. По этому маршруту ходили дряхлые парусники. Три-четыре раза в год они отчаливали из Бордо с грузом вин, коньяка, консервов, сыра и готового платья и, если все обходилось благополучно, после бурного и трудного плавания с остановками у мыса Доброй Надежды, в Австралии и Новой Зеландии, через четыре месяца прибывали на Таити. Самым быстрым был прямо противоположный путь, морем, железной дорогой и опять морем, через Гавр, Нью-Йорк и Сан-Франциско. Если пассажир не застревал в местах пересадки, он мог добраться до цели за шесть недель. Третий и четвертый пути шли на восток, к Суэцу, и дальше совпадали до самого Сиднея. Обслуживавшие эти линии суда французской государственной компании «Мессажери Маритим» выходили из Марселя каждые сорок дней.
От Сиднея до Таити можно было добираться либо через Новую Каледонию, тоже французскую колонию, где пересаживались на другое судно государственной компании, либо на маленьких пароходиках через Новую Зеландию и Самоа.
Чтобы предельно использовать скидку, Гоген решил плыть через Новую Каледонию. И он предусмотрительно довольствовался билетом второго класса, который обошелся ему в восемьсот пять франков. У него были все основания экономить. Заем Морису, поездка в Копенгаген, кров и стол в Париже, званые обеды, около ста метров холста, масляные краски, новая одежда и другие необходимые расходы уже заметно отразились на его кармане. А тут еще на беду — никчемные и непредвиденные траты, связанные с тем, что Жюльетта забеременела. Чтобы умилостивить ее и на будущее освободиться от всяких обязательств, пришлось дать ей немного денег, снять отдельную комнату и купить швейную машину для работы на дому. Так что из семи тысяч пятисот франков, которые принес аукцион, ко времени отплытия вряд ли осталось больше половины. В итоге он не мог даже послать Метте тех денег, которые опрометчиво обещал, когда был в Копенгагене. Но эту оплошность он надеялся скоро исправить. Теперь, когда появился спрос на его картины, Гоген был уверен, что удастся продать старые полотна, хранившиеся в двух галереях — Буссо и Валадона и Портье. К тому же ему предстояло вскоре поделить с Верленом доход от бенефиса в Театре искусств, который взялись устроить великодушные друзья-символисты; гвоздем программы была потрясающая пьеса Шарля Мориса.
Вечером 31 марта 1891 года Гоген сел в поезд, чтобы ехать в Марсель, откуда выходило его судно. Пять-шесть друзей проводили его на Лионский вокзал и помогли тащить громоздкий багаж, который включал ружье, валторну, две мандолины и гитару. Ружье было ему нужно для охоты, чтобы в дебрях Таити обеспечить себя дичью и меньше тратиться на еду. Музыкальные инструменты были, конечно, еще более необходимы на острове, счастливые обитатели которого чуть не все время проводили в играх, песнях и любви.
Глава III.
Среди соотечественников
«Океания», водоизмещением 4.150 тонн, на которой Гоген первого апреля 1891 года вышел из Марселя, была меньше большинства пассажирских судов «Мессажери Маритим», обслуживающих в наши дни ту же линию[35]. Зато пароход был новый, поместительный и роскошно оборудованный. Добавим, что он развивал скорость до пятнадцати узлов — совсем неплохо даже по современным меркам. Уже 7 апреля «Океания» прошла Суэцкий канал, а еще через четыре дня прибыла в Аден. Отсюда Гоген послал Даниелю де Монфреду короткое письмо, сообщая, что третий класс мало чем уступает второму, и ругая себя — переплатил за билет пятьсот франков! Похоже, в его кошельке не было даже тех трех-четырех тысяч, которые должны были остаться от вырученных на аукционе денег.
В Индийском океане судно сперва пошло почти прямо на юг, так как предстояло зайти на Сейшельские острова, Реюньон и Маврикий. Миновав когда-то манивший Гогена Мадагаскар, пароход через теплый пассатный пояс южнее тропика Козерога направился в Австралию. Естественно, очутившись после долгой и многотрудной зимы в тропиках, Гоген отдыхал душой и телом. Сам он сообщает, что в основном «бессмысленно таращился на горизонт». Единственное, что отвлекало его от этого приятного и праздного занятия, были «дельфины, иногда выглядывающие из воды, чтобы поздороваться». Похоже, разговоры самого Гогена с пассажирами тоже редко шли дальше простого «здравствуйте». Его спутниками были почти исключительно служащие французской колониальной администрации, которые направлялись к новому месту службы — кто на Реюньон, кто (таких было большинство) в Новую Каледонию. Всего два года назад он сам добивался места в колониальной администрации Тонкина, но с тех пор его мнение об этом сословии явно изменилось, потому что в своем первом письме Метте он презрительно называет его представителей «никчемными людьми» и возмущается тем, что государство, то есть налогоплательщики, обязаны оплачивать их «увеселительные поездки». Вместе с тем он допускал, что, «в сущности, это славные люди, у них лишь один недостаток, к сожалению, очень распространенный: все они страшные посредственности». По-видимому, презрение было взаимным, так как он признается, что чувствовал себя «удивительно одиноким» среди всех этих холеных чиновников в крахмальных воротничках. Наверно, одной из причин, почему они сторонились Гогена, была его внешность. Мало того, что он отрастил длинные волосы, которые, кстати, совсем не шли к его мужественному лицу, Гоген к тому же носил коричневый бархатный костюм, фиолетовые ботинки и широкополую артистическую шляпу!
После заходов в Аделаиду, Мельбурн и Сидней, которые показались Гогену большими и бездарными слепками с городов Англии, «Океания» наконец 12 мая бросила якорь на рейде Нумеа. Соблюдая полное беспристрастие, он не менее саркастически отозвался и об этом типичном французском городишке, который в девяностых годах прошлого столетия был почти таким же пресловутым местом ссылки, как Гвиана. «Что за потешная колония этот Нумеа! Красивая и забавная. Чиновники с годовым жалованьем всего пять тысяч франков могут позволить себе разъезжать с семьей в собственных экипажах, одевать жен в дорогие наряды. Разгадайте эту загадку, кто может! Невозможно! Всех богаче бывшие каторжники, и они вполне могут рассчитывать на видное положение. Отсюда соблазн мошенничать и вести беспутную жизнь, ведь если ты попадешь под суд, то быстро станешь счастлив».
В пути Гоген с недовольством узнал, что между Новой Каледонией и Таити суда ходят всего два-три раза в год, и если ему не повезет, придется торчать в Нумеа несколько месяцев. Сойдя на берег, он поспешил обратиться в канцелярию губернатора и услышал, что его верно информировали. Впрочем, его тут же успокоили известием, что следующее судно отправляется уже через неделю. Речь шла о военном транспорте «Вир», который «по особому назначению» ходил между островами и, если оставалось место, брал гражданских пассажиров. Билет стоил неслыханно дешево, всего шестьдесят франков[36]. К тому же благодаря официальному письму Гогена без разговоров поместили с офицерами, и ел он в офицерской кают-компании. Несмотря на это, последний этап путешествия оказался самым тяжелым и неприятным, главным образом потому, что «Вир» представлял собой старый парусник, который давно пора было сдать на слом, но одержимые бережливостью военно-морские власти вместо этого снабдили дряхлую посудину стопятидесятисильной машиной, при благоприятных условиях развивающей скорость до шести узлов. Правда, все три мачты оставили — и очень мудро поступили, так как машина с годами становилась все капризнее и бедному командиру «Вира» то и дело приходилось ставить паруса, чтобы дотянуть до порта. Был у достопочтенного корабля и еще один недостаток. Хотя он уже много лет служил в мирных водах Южных морей, на нем по-прежнему стояло шесть палубных пушек, по три с каждой стороны; в итоге — сильная качка даже при умеренной волне.