Какие из них Гоген ставил выше, какие ниже, видно из цен, которые он назначил. Нет ничего удивительного в том, что «Манао тупапау» он оценил вдвое дороже остальных полотен (две тысячи франков). Дальше следовали «Эаха ое феии» (восемьсот франков) и «Парахи те марае» (семьсот франков). За каждую из остальных он запросил всего лишь шестьсот франков.

Как и в начале 1892 года, когда он тоже страдал от несправедливости окружающего общества, Гоген в эту трудную пору томительного ожидания обратился к прошлому. Он написал новый цикл картин на мотивы древней таитянской религии и мифологии. Источниками вдохновения для него по-прежнему оставались Бови и Муренхут. Впрочем, книгу последнего он, наверно, уже вернул владельцу и, скорее всего, довольствовался выписками наиболее интересных мест, которые собрал в одной тетради и озаглавил "Ancien culte mahorie" (Гоген по-разному писал слово «маори», но здесь оно искажено особенно сильно). Из таитянской мифологии на этот раз его больше всего привлекла легенда о богине луны Хине. В полинезийском пантеоне это единственное женское божество, поэтому ей пришлось стать матерью чуть ли не всех остальных богов. А так как полинезийцы не видят существенной разницы между богами и людьми, она числилась также праматерью человечества. Зато жители разных архипелагов никак не могли договориться, кого считать верховным богом и праотцем. Таитяне единственные изо всех возложили эту важную роль на Та"ароа. Из всех повествований Муренхута о таитянских божествах краткий рассказ о Хине едва ли не самый путаный и неполный. Главную часть рассказа составляет отрывок из апокрифической легенды, как богиня луны Хина тщетно пытается уговорить своего сына Фату даровать людям вечную жизнь[100].

Но Гогена эти недостатки не очень беспокоили, ведь он искал лишь изобразительный символ для земного рая, каким ему рисовался доевропейский Таити. Ни у Муренхута, ни у Бови, ни в каких-либо других книгах не было портретов Хины по той простой причине, что таитяне — в отличие, скажем, от греков — никогда не делали реалистичных, индивидуализированных изображений своих богов. Поэтому Гоген должен был всецело положиться на свое собственное великолепное воображение, создавая серию картин, на которых таитяне среди дышащего миром аркадского ландшафта пели, играли на флейтах и танцевали вокруг могучей каменной статуи Хины. Возможно, толчком послужили несколько строк об огромных изваяниях острова Пасхи, выписанные им из книги Муренхута. Впрочем, если уж искать прообраз исполинского истукана, которого мы видим на картинах «Хина маруру», «Матамуа» и других, мы должны перенестись в другое полушарие, в Египет. Гогенова Хина больше всего напоминает фараона на троне или индуистского Шиву.

Как смело и уверенно Гоген заимствовал, преображал и сплавлял воедино самые различные элементы, особенно ясно видно по другой картине этой поры, тоже с мифологическим мотивом, — малоизвестной «Папе мое» (хранится в коллекции Бюрле в Цюрихе). Сам Гоген переводит это название как «Таинственный источник» — вероятно, намекая на известный таитянский и полинезийский миф о магическом источнике (точнее: потоке света) бога Тане, который, в частности, дает новую жизнь Хине, так что она, то есть луна, возрождается каждый месяц. На картине таитянский юноша (или девушка?) в окружении чарующей природы утоляет жажду из водопада (илл. 30). Сценка овеяна таинственным ореолом, который и впрямь оправдывает название. Но в этом случае легко доказать, что Гоген в точности воспроизвел фотографию (илл. 29). снятую поселившимся в Папеэте эльзасцем Шарлем Шпицем. Кстати, Шпиц был очень искусный фотограф, он даже получил медаль за пейзажи, украшавшие таитянский отдел Всемирной выставки 1889 года в Париже[101].

Даже в самом реалистическом произведении Гогена этой поры, прощальном портрете Теха"аманы, датированном 1893 годом (илл. 28), есть много мифологических и этнологических черточек. В награду за то, что она так часто и так терпеливо позировала ему в самых неожиданных положениях и нарядах, на этот раз ей было разрешено позировать так, как это нравится большинству таитянок: в своем лучшем выходном платье, сидя, прямая спина, каменный взгляд. Зато на фоне Гоген изобразил не только оригинальный орнамент — знаки пасхальской письменности (их он, наверно, видел в музее католической миссии в Папеэте, где экспонировалось много образцов), но и фантастические головы собственного изобретения и стилизованную в индийском духе фигуру женщины. Пожалуй, единственный таитянский предмет — веер, который Теха"амана держит в руке и который, очевидно, выражает благодарность Гогена, ибо в старину такой веер был первым атрибутом и символом настоящей красавицы. Таитянское название картины — «Мерахи метуа но Теха"амана» (его легко можно прочесть в нижнем левом углу) — породило больше разнотолков и неверных толкований, чем большинство других гогеновских названий, а это не пустяк! Изо всех переводов самый близкий к истине — «У Теха"аманы много предков», но и он ничего не объясняет. Можно уверенно сказать, что правильный перевод: «У Теха"аманы много родителей». На первый взгляд он тоже может показаться нелепым, однако, если вспомнить, как Гогену пришлось завоевывать благосклонность двух тещ, когда он нашел Теха"аману, название обретает и смысл и юмор.

Разумеется, крайне соблазнительно с помощью этого полотна (все, знавшие Теха"аману, утверждают, что портрет очень похож) попытаться определить, для каких еще картин она позировала. Но результат будет неутешительным и ненадежным. И это вполне естественно: ведь Гоген редко стремился к фотографической точности портрета; исключение составляют только что названная картина и деревянная маска Теха"аманы, которые во всем совпадают друг с другом. Сколько трудностей сулит игра в «угадайку», видно из такого факта: если подсчитать, на каких картинах различные авторы и искусствоведы «узнавали» вахину Гогена, окажется, что в это число входят все женские портреты, написанные им во время первой поездки на Таити.

Плоды земли и рыбная ловля помогли Гогену растянуть полтораста франков на два с лишним месяца и завершить свой труд. К февралю 1893 года, когда кончилась купленная им мешковина, он создал общим числом «шестьдесят шесть более или менее удавшихся картин и несколько сверхдикарских деревянных скульптур», справедливо считая, что этого «вполне достаточно для одного человека». Возвращение из мира образов в мир действительности на этот раз было особенно болезненным. Из Парижа пришел отчет, который он запрашивал, и выяснилось, что Жоаян еще в мае 1891 года, когда Гоген только плыл на Таити, продал несколько его картин и что Морис от имени Гогена немедля забрал всю выручку — 853 франка 25 сантимов. Очевидно, он их попросту прокутил.

Гоген справедливо назвал Мориса подлым лжецом и вором и в письме Даниелю поклялся, что, вернувшись в Париж, не пощадит негодяя. Одновременно с отчетом он получил печальное письмо от Метте. Хотя она сумела продать еще одну картину, ей все виделось в черных красках. Свой ответ Гоген начал словами, которые вряд ли могли ее ободрить: «А что тогда мне говорить?! Вот уже девять лет я живу, не видя семьи, без дома, часто без еды. Последние два месяца приходилось как-то выкручиваться, чтобы не тратить денег на еду. День за днем маиоре — безвкусные плоды, напоминающие хлеб, — и стакан воды составляют весь мой стол. Не могу даже позволить себе выпить чашку чаю, сахар слишком дорог. Я стоически выношу это, хотя здоровье подрывается, и зрение, которое мне так необходимо, заметно слабеет. Если бы ты прислала деньги, вырученные за последнюю картину, ты спасла бы мне жизнь»[102]. Впрочем, тут же он старался загладить все грехи, в том числе явную ложь о своих якобы ужасающих страданиях, соглашаясь принести жертву, которая несомненно должна была порадовать Метте. Вот как он излагал свой неожиданный новый план:

«То, что я задумал, осуществить не просто, но возможно. В парижских школах есть инспекторы по рисованию. Работы у них очень мало, а платят им хорошо, 10 тысяч в год. Регане, тоже получивший официальную миссию, теперь — инспектор. Итак, я прошу парижских друзей помочь мне получить такую должность. Пюви де Шаванн, член Института (который назначает инспекторов), благожелателен ко мне. Возможно, тебе напишут и попросят тебя зайти к сыну Пастера, он в хороших отношениях с Бонна. Поддержка двух членов Института должна обеспечить тебе успех. Я не питаю иллюзий, но надо попробовать, и я надеюсь, что ты сделаешь все зависящее от тебя. И, может быть, тогда, моя дорогая Метте, мы снова будем вместе, ты, я и дети, и наша старость будет обеспечена. Конец неопределенности».

Вряд ли мы ошибемся, предположив, что Метте эти планы показались далеко не такими обнадеживающими и реальными, какими они представлялись ее мужу. Он хоть и утверждал обратное, по-прежнему слишком легко предавался иллюзиям.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей и скоротать месяц, оставшийся до отъезда, Гоген стал заносить в тетрадь свои размышления, идеи и воспоминания. Сам он метко назвал эти записки «случайными набросками, непоследовательными, как сны, пестрыми, как жизнь». Много места, естественно, отводилось искусству. Вот его совет, который вернее было бы назвать описанием собственного метода Гогена: «Не стремитесь доводить свое творение до совершенства. Первое впечатление хрупко, итог лишь пострадает, если вы станете упорно шлифовать частности. Вы только остудите бурлящую, кроваво-красную лаву, превратите ее в мертвый камень. Без колебания выбрасывайте прочь такой камень, хотя бы он казался рубином».

В других набросках он изложил свои взгляды на любовь и взаимоотношения полов. Вот два типичных афоризма, явно воплотивших пережитое им на Таити: