подразумевается, что в условиях, когда происходит колонизация новых, необжитых ранее, территорий, рождаемость населения резко повышается, а затем, по мере их освоения и роста уровня цивилизации, она начинает снижаться. Данное наблюдение — достаточно интересное, но оно также не всегда соответствует действительности. Например, в предыдущей главе уже говорилось о старении населения и проблемах с его воспроизводством в Исландии в XVII в. Но этот процесс, судя по всему, начался намного раньше. Исландия была заселена викингами около 900 г. н. э. В 1100 г. население острова достигло 80 тысяч человек, а плотность населения при этом была менее 1 чел./кв. км. — то есть вполне соответствовала плотности населения Финляндии или Канады в XVII в., где историки отмечают «демографию первооткрывателей». А к 1800 г. население Исландии вследствие проблем с низкой рождаемостью уменьшилось до 47 тысяч ([21] с.84), в то время как в Финляндии, находящейся примерно в той же климатической зоне, оно практически утраивалось каждые сто лет. Причем, как пишет историк Г.Джонс, данные регулярных исландских цензов свидетельствуют о медленном и неуклонном сокращении в стране числа хуторов (а следовательно, и населения): спустя несколько столетий после массовой колонизации Исландии это число уменьшилось на 1/4, а к 1703 г. — сократилось уже почти в 2 раза ([21] с.51). Как видим, картина здесь прямо противоположная тому, о чем говорит теория «демографии первооткрывателей».

Другим примером может служить Гренландия. Здесь в конце X в. были основаны две колонии викингов, при общей численности населения, достигавшей 3000 человек. Но вскоре после заселения острова рост населения прекратился и началось его постепенное сокращение. Одна из двух колоний прекратила свое существование к 1342 г., и остатки колонистов переселились в другую. А последний обитатель второй колонии умер около 1500 г. и остался не погребенным, поскольку некому было его похоронить. Причем, не было объективных причин для вымирания: исследования останков колонистов показали, что все они хорошо питались, поскольку разводили скот и всегда имели молочные продукты и мясо, а также собирали вполне нормальные урожаи зерна ([21] с.84, 91, 107–108). Не было недостатка и в корме для скота: в местах поселений были прекрасные пастбища, и после смерти всех колонистов в колонии продолжали жить одичавшие коровы и овцы. Нет никакой информации, которая бы свидетельствовала о серьезных эпидемиях или внезапном истреблении колоний внешними врагами: никаких врагов у гренландцев, равно как и у исландцев, не было и даже неоткуда было взяться. Тем не менее, в течение всех этих двух или трех столетий постепенно уменьшалось число обитаемых ферм ([21] с. 94–95), и постепенность этого процесса указывает на проблемы с воспроизводством населения, аналогичные тому, что мы видим в Исландии. Причем, вряд ли подходят рассуждения о необычайной суровости климата Гренландии: юг Гренландии, где находилась одна из двух колоний, находится на широте таких крупных городов как Берген, Хельсинки и С-Петербург. В России можно найти десятки примеров поселений, находившихся в намного более суровых условиях, где население росло, рождаемость была высокой и которые просуществовали до настоящего времени, а многие превратились в города. И к тому же большинство из них были намного больше оторваны от остального мира, чем Исландия и Гренландия[147]. При этом, так же как и в отношении Исландии, в Гренландии есть прямые подтверждения факта сознательного ограничения рождаемости. Археологические раскопки показали, что число мужчин в могилах гренландских колонистах значительно превышало женщин ([21] с.93), что, по мнению демографов, является именно таким подтверждением, о чем выше уже говорилось, и, как мы видим, такое несоответствие было характерно и для эпохи античности, и для Англии XIV в., и для многих других стран в период острого демографического кризиса[148].

Пожалуй, помимо указанных выше теорий, можно упомянуть еще одну, правда, относящуюся не столько к демографии, сколько к развитию и угасанию наций и народов — теорию этногенеза Л.Гумилева. Если попытаться ее пересказать в двух словах, то она уподобляет развитие и, соответственно, демографические тенденции жизни любого народа или нации рождению и жизни человека или звезды. Сначала, после зарождения народа или нации, идет период детства, затем — молодость, зрелость и старость. Развитие нации сопровождается вспышками — выбросами энергии. Затем эта активность постепенно угасает, хотя демографические вспышки могут время от времени еще происходить. И, наконец, начинается период постепенного старения и смерти нации, при среднем сроке ее жизни — около 1500 лет ([15] с.259, 407–110). Теория, конечно, красивая. Но она, к сожалению, никак не объясняет, почему демографические вспышки происходят именно в те, а не в другие периоды, поэтому мало что дает в плане их объяснения. Не говоря уже о том, что «продолжительность жизни» отдельных наций уж очень сильно отличается от того среднего уровня, который был принят Л.Гумилевым (1500 лет). Например, евреи, армяне, китайцы, баски существуют как нации или народы уже порядка 3–4 тысяч лет, то есть, переводя на человеческий возраст, являются столетними или даже 200-летними стариками. Но, несмотря на это, никто из них пока и не думает стареть или умирать. С другой стороны, можно привести много примеров, когда народы исчезали, не успев прожить и нескольких столетий. У исландской нации сразу после «детства», продолжавшегося порядка 2 столетий, наступил длительный 700-летний период «старости», а уже затем наступило что-то вроде «зрелости». Конечно, могут возразить: Исландию колонизировали норвежцы, а у норвежской нации к XIII–XV вв. уже могли закончиться и «детство», и «молодость»; а, например, китайская нация в ходе своей эволюции в течение трех тысячелетий могла как бы получить второе рождение. Но в таком случае четко сказать, в какой фазе или в каком возрасте — детском, юношеском, зрелом или старческом — находится та или иная нация, невозможно. Поэтому, хотя в самой теории Л.Гумилева как теории образования наций, возможно, и содержится большой смысл, тем не менее, следует признать, что она, к сожалению, не может нам сколько-нибудь серьезно помочь в понимании тех явлений демографической истории, о которых идет речь. Демография — точная наука, как и экономика, и она требует точного подхода.

Итак, мы убедились в том, что ни одна из существующих на сегодняшний момент теорий не может объяснить те резкие и длительные снижения рождаемости, которые происходили в истории античности и позднего средневековья и фактически имели всеобщий характер, охватывая большинство стран, наций и народов, проживавших в Средиземноморье или в Европе. Не могут они быть объяснены и какими-то простыми причинами, типа резких изменений климата. Как, например, указывал Ж.Дюби, демографический кризис в Европе начался в XIII в. в самый благоприятный в климатическом отношении период и задолго до ухудшения климата, произошедшего лишь спустя несколько столетий ([210] р.34). Кроме того, как видно на примере Финляндии, Канады и России, высокая рождаемость и быстрый рост населения могут иметь место и в условиях сурового климата.

Для того чтобы понять действительную причину указанных явлений, нужно вернуться к тем вопросам, которые были освещены в предыдущей главе. Мы видим, что в античности демографический кризис (Греция IV–III вв. до н. э.) начался тогда, когда началось формирование глобальной рыночной экономики, то есть общего рынка государств Средиземноморья. И он продолжился в других странах (в Италии начиная приблизительно с I в. до н. э., в Испании, Галлии и римской Африке — примерно начиная со II в. н. э., в Британии — примерно с IV в. н. э.), по мере того как соответствующие страны или территории оказывались втянутыми в этот общий рынок. То же самое происходило в Европе, начиная с XIII в. Демографический кризис, охвативший почти все европейские страны с конца XIII в. до конца XV в., совпал с формированием общего рынка в Европе. Затем этот кризис прекратился — население везде стало опять быстро расти — и это совпало с 60-летним военным противостоянием Испании и Франции, нарушившим в этот период формирование общего рынка (см. предыдущую главу и комментарии к ней). Военный конфликт закончился в 1557 г., и начиная с 1560-х годов до середины или конца XVII века почти во всех странах Европы опять начался затяжной демографический кризис, совпавший с ростом и укреплением глобальной рыночной экономики.

Читатель может спросить: каким образом участие или неучастие страны в общем рынке может влиять на сознательное ограничение рождаемости (а речь идет именно об этом), то есть на решения, принимаемые индивидуально миллионами людей. Я постараюсь подробно осветить этот вопрос в главе XI. Что касается в целом вопроса о возможности экономики влиять на действия миллионов людей, то в этом нет никаких сомнений. В современном мире очень многие решения каждого человека, будь то выбор специальности или работы, вступление в брак, смена места жительства и т. д., принимаются прежде всего с учетом экономических реалий или являются непосредственным следствием этих реалий. Но было бы иллюзией полагать, что 500 или 2000 лет назад было как-то по-другому. Наоборот, тогда от экономических реалий зависел не просто уровень благосостояния людей, как в наши дни, а сама возможность их существования и выживания — например, в случае взлета цен на хлеб и массового голода. Поэтому если разобраться, то для большинства людей, как сегодня, так и во все времена, абстрактными как раз были войны, пока они, разумеется, не коснулись каждого конкретно. А вот цены товаров в магазине или на рынке, возможность получить работу, повышение или снижение зарплаты и другие экономические вопросы для всех людей всегда были очень даже конкретными.

Это, доказать очень легко: например, США за последние несколько десятилетий много раз вели войны с применением и ядерного, и химического оружия массового уничтожения; разрушались города и уничтожалось десятками и сотнями тысяч мирное население в Японии, Корее, Вьетнаме, Югославии, Ираке. Между тем, популярность американских президентов в самих США от этого всегда очень слабо зависела, определяясь в основном тем, насколько успешной была их экономическая политика внутри страны. За все время участия США в войнах в последние десятилетия там не было ни одной по-настоящему массовой кампании протеста против этих войн, зато там было много массовых движений по экономическим вопросам: взять хотя бы массовые демонстрации нелегальных иммигрантов из Латинской Америки, в которых в начале XXI в. участвовали в общей сложности миллионы нелегальных иммигрантов. Американское население вряд ли является исключением, то же самое можно было бы сказать и о любой другой нации. В Венгрии достаточно было одной неосторожной фразы премьер-министра об истинном экономическом положении страны, как это вызвало осенью 2006 г. многотысячные демонстрации и митинги протеста, не утихавшие несколько месяцев — при том, что, например, массированные бомбежки НАТО соседней Югославии в 1999 г., в Венгрии (которая расположена в 200 км от Белграда) не вызывали никаких эмоций населения. Точно так же, можно без тени сомнения утверждать, что большинство жителей Римской империи были абсолютно безразличны к внешним войнам, пока они шли на чужой территории, зато их по-настоящему волновали текущие экономические проблемы, с которыми они ежедневно сталкивались.

То же самое касается деяний правителей, императоров и «сильных мира сего». Население в Римской империи, конечно, могло с интересом слушать и пересказывать сплетни про императоров, а современные американцы с таким же интересом могли следить в новостях за сексуальными похождениями президента Билла Клинтона или за скандальными разоблачениями внешней политики президента Джорджа Буша-младшего. Но все эти сплетни и разоблачения не оказывали ни малейшего влияния на конкретные поступки сотен миллионов жителей этих государств в их собственной жизни и принимаемые ими решения, включая решение о том, заводить ли им семью и детей. Поэтому, хотя 80–90 % исторической литературы посвящено именно описанию войн, действий и поступков «сильных мира сего», а также чистоты постельного белья, на котором они спали, и интригам, которые плело их окружение, но это были как раз те проблемы, которые менее всего волновали подавляющую часть их подданных. Намного больше и в современном мире, и в Римской империи, и в XVII в. в Западной Европе большинство людей волновали проблемы о хлебе насущном. А они напрямую зависели от тех процессов глобализации в экономике, которые были описаны в предыдущей главе и которые происходят и в настоящее время. Именно они определяли, засыпали ли люди каждый день с чувством уверенности в завтрашнем дне, или же они жили в постоянном напряжении, ожидая то голода, то резкого взлета цен, то массовой безработицы, то экономического кризиса, готовые при необходимости сняться с насиженного места и отправиться туда, где жизнь лучше, и солнце ярче светит.

Но давайте отложим подробное рассмотрение этого вопроса до главы XI. Прежде чем объяснять причинно-следственную связь между двумя явлениями: глобализацией и низкой рождаемостью, — надо окончательно убедиться в том, что она существует. Хотя было уже достаточно подробно описано несколько длительных исторических периодов (античность и XIII–XVII вв.), когда эта связь имела место и проявлялась во многих странах одновременно, кому-то может показаться, что речь идет не о причинно-следственной связи, а о простом совпадении. Давайте рассмотрим другие примеры. Здесь возможны два подхода. Первый — нужно взять другие исторические периоды, в которых, как полагают, происходило формирование глобальной рыночной экономики, или, по крайней мере, происходила резкая интенсификация торговли между несколькими странами (что и является главным содержанием глобализации), и посмотреть, что происходило с демографией. Ниже будут рассмотрены некоторые такие примеры. Второй подход — взять страны или территории, которые существовали вне сформировавшегося общего рынка, то есть были по тем или иным причинам закрыты для интенсивной внешней торговли, и сравнить их демографические тенденции с соседними странами, открытыми для внешней торговли.

Среди причин, по которым те или иные страны были закрыты для интенсивной внешней торговли, могли быть как высокие таможенные пошлины, так и географические особенности. В прошлом сфера распространения глобальной экономики очень сильно ограничивалась расстоянием между странами, особенно если не было удобного водного пути, их соединяющего, а также, например, горами. Например, как указывал Г.Глоц, в Греции в IV в. до н. э. в городе Эпидавр подъем мраморных плит от порта до храма, расположенного на возвышенности в центре города, добавлял 42 % к цене этих плит ([126] р.341). А.Джонс отмечал, что в Римской империи было дешевле перевезти зерно морем из одного конца Средиземного моря в другой, чем отвезти его в телеге на 120 километров ([131] р.842). Экономические историки П.Гарнси, К.Хопкинс и С.Уитэйкер подсчитали, что транспортировка по суше в эпоху античности обходилась в среднем в 60 раз дороже, чем морем, и в 10 раз дороже, чем по реке ([203] р. хх). Эта разница между стоимостью транспортировки по воде и по суше — в несколько десятков раз — оставалась практически неизменной вплоть до появления в XIX в. железных дорог и автомобилей. Например, в XV в. транспортировка грузов из Женевы в город Асти в Италии на расстояние несколько сотен километров обходилась в 4–5 раз дороже, чем транспортировка из Генуи в Саутгэмптон в Англии на расстояние в полторы тысячи километров ([118] р.315). Поэтому удаленность некоторых стран или территорий от моря и от судоходных рек, и особенно существование преград в виде горных хребтов, фактически исключало их активное участие во внешней торговле и, таким образом, изолировало их от глобальной рыночной экономики. Если транспортировка обычных грузов от уровня моря на возвышенность в пределах одного города увеличивала цену почти в 1,5 раза, то их транспортировка через горы могла увеличить цену в несколько раз и поэтому такая торговля лишалась всякого смысла. То же самое относилось и к транспортировке по ровной местности, но на большие расстояния: так, при перевозке зерна на 500 км его стоимость удваивалась ([131] р.841). Помимо неразвитости сухопутного транспорта, расширение глобальной экономики долгое время сдерживалось и несовершенством морского транспорта. Как отмечал Ф.Фрид, писавший в 1939 г., в «мировой экономике» Римской империи любое расстояние, при существовавших тогда технологиях мореплавания, можно было преодолеть по морю за 40–60 дней, точно за такой же срок (40–60 дней) можно было преодолеть любое расстояние, при технологиях мореплавания, достигнутых к XX веку, в современной ему мировой экономике ([210] р. 16). Именно по этой причине (развитие технологий морского и сухопутного транспорта) к концу XIX — началу XX веков глобальная экономика охватила уже весь земной шар, и никакие прежние преграды — ни горы, ни пустыни, ни расстояния — не могли более служить для нее препятствием. Но поскольку до этого такие преграды существовали, то, если высказанное выше предположение верно, демография стран, защищенных этими преградами от глобальной экономики, должна была в корне отличаться от незащищенных.

Итак, давайте рассмотрим по порядку имеющиеся примеры.

1. Ассирия — Вавилон, первая половина I тысячелетия до н. э. Ассирия-Вавилон являются, по мнению ряда авторов, одним из первых примеров формирования рыночной экономики, или ее прообраза ([135] р.32). Известно, что, с одной стороны, к тому времени там была достигнута высокая концентрация населения — важная предпосылка для развития рыночной экономики. Численность ассирийской армии составляла 120 тысяч воинов ([24] с. 150) — невиданное количество как для древних армий, так и для армий Западной Европы вплоть до позднего средневековья. На фоне высокой концентрации населения в X–IX вв. до н. э. в Ассирийском царстве отмечены интенсивное развитие морской и сухопутной торговли, внедрение новых технологических процессов, в частности, производства железа, бурный экономический подъем. То же самое происходило и в Вавилоне, который входил в Ассирийское государство вплоть до конца

VII в. до н. э. Известно, что Вавилон вел в этот период интенсивную торговлю как с соседними странами и городами в Месопотамии, так и с Египтом. Отмечены и другие черты, характерные для формирования глобальной рыночной экономики или общего рынка, включающего несколько соседних стран, о которых говорилось в предыдущей главе: значительное увеличение количества серебра в денежном обороте, а также значительный общий рост цен товаров, выраженных в серебре ([6] с.212).

Но, как указывает российский историк С.Соловьева, уже с конца IX в. и в течение

VIII в. до н. э. в Ассирийском государстве происходят явления, которые нам очень напоминают Грецию IV–III вв. до н. э. и Западную Европу XIII–XVII вв.: периодические голодоморы и эпидемии, а также сокращение численности населения ([24] с. 148). Для того чтобы восполнить убыль населения, ассирийские цари со второй половины VIII в. до н. э. начинают систематические переселения завоеванных народов в Ассирию. Так, при Тиглатпаласаре III (745–727 гг. до н. э.) из одной лишь Сирии было переселено 73000 человек ([24] с. 151). Такую же политику проводит и Вавилон, особенно в период так называемого Нововавилонского царства (626–539 гг. до н. э.), пришедшего на смену Ассирийскому. После взятия Навуходоносором II Иерусалима: в 597 и в 587 гг. до н. э., -оба раза в Вавилон была уведена значительная часть местного еврейского населения. То же самое происходило и с десятками других народов, которых угоняли вавилонские цари для восполнения нехватки собственного населения. Известное библейское выражение — «вавилонское столпотворение», а также библейская история о смешении языков в Вавилоне до такой степени, что люди перестали друг друга понимать, относятся именно к этому периоду.

Есть и прямые демографические показатели. Имеются результаты переписи населения, проведенной в VII в. до н. э. в одном из районов Месопотамии, который был под властью Ассирии. В соответствии с ней среди зарегистрированных детей в семьях было 75 мальчиков и всего лишь 26 девочек ([139] р.69). Такое соотношение: 3 мальчика на одну девочку, — свидетельствует об укоренившейся практике избавления от новорожденных и о явных проблемах с воспроизводством населения. Если принять, что эти результаты отражают общую картину, то практически речь идет о том, что в Ассирийском царстве в VII в. до н. э. из трех родившихся девочек оставляли в живых только одну. При этом надо учесть еще и смертность по естественным причинам, от которых в древности до 40–50 % всех родившихся детей умирали до достижения зрелости; с учетом этого до детородного возраста доживало лишь порядка 17–20 % родившихся девочек. При этом, например, в Римской империи одна женщина в среднем рожала за свою жизнь 3–4 детей (см. главу VI), из них, таким образом, не более 2 девочек. И если 4 из 5 родившихся девочек по тем или иным причинам умирали, не достигнув детородного возраста, то население Ассирийского государства должно было в этот период сокращаться с необыкновенной скоростью — что, по всем признакам, и происходило, заставляя правителей прибегать к массовым переселениям завоеванных народов на опустевшие территории.

Дальнейшая судьба и Ассирии, и Вавилона вполне закономерна. По приводимым историками данным, к концу VII в. до н. э. ассирийское крестьянство, составлявшее костяк огромной армии, практически исчезло, поэтому Ассирийскому царству, как Западной Римской империи в конце ее существования, приходилось уже почти полностью полагаться на наемные иностранные войска ([5] с.53), а они были весьма ненадежны. Поэтому в конце VII в. ассирийское государство пало под натиском соседних государств, и его столица — Ниневия — была стерта с лица земли. Ассирийский народ к тому времени настолько выродился, что, подобно римлянам, полностью ассимилировался с другими народами и утратил собственный язык ([6] с. 198). Образовавшееся с падением Ассирии Нововавилонское царство не просуществовало и столетия, покорившись персам в конце VI в. до н. э. Сам Вавилон, как и многие другие подчиненные ему города, не оказал никакого сопротивления персам ([5] с. 85–87): переселенные туда народы, составлявшие к тому времени, возможно, уже большинство населения, имели все основания радоваться приходу персов, обещавших отпустить их на родину[149].

Вполне возможно, что персы, как ближайшие соседи Вавилона и Ассирии, понимали причину ослабления этих государств, и попытались ее устранить, с тем чтобы не повторить их судьбу. По данным Страбона, они устроили серию искусственных водопадов на реках Тигр и Евфрат, с тем чтобы воспрепятствовать судоходству вверх по их течению ([55] XV, III, 4; XVI, I, 8). Тем самым они могли сильно ограничить объемы торговли между Месопотамией и восточным Средиземноморьем, где в то время уже начинала формироваться рыночная экономика эллинистического мира[150]. Евфрат, протекающий в своем верхнем течении всего в 150–200 км. от Средиземного моря, с древнейших времен был важным торговым путем, соединявшим Запад и Восток, как до создания Персидского царства, так и после его завоевания Александром Македонским ([41] с.634). Но в период персидского владычества он был полностью закрыт для судоходства вплоть до самого Вавилона, поэтому единственным видом торговли между Средиземноморьем и Месопотамией в Персидской империи была караванная торговля, которая ограничивалась в основном предметами роскоши и обслуживала лишь узкий слой населения. Кроме того, внешняя торговля была исключительной монополией самого царя, и даже сатрапы (наместники провинций) не имели права осуществлять самостоятельно экспорт и импорт ([188] р.443). Таким образом, Персия была одним из первых государств, которое, задолго до образования СССР, попыталось ограничить у себя развитие торговли и рыночной экономики (капитализма). И, судя по всему, сделала это сознательно, под влиянием краха Ассиро-Вавилонской империи, прямыми свидетелями и участниками которого были персы.

2. Китай, III в. до н. э. — II век н. э. О том, что Древний Китай является одним из ранних примеров глобальной экономики, также уже неоднократно писали ([210] р. 16). Во второй половине III в. до н. э. множество независимых государств, существовавших до этого на территории Китая, были объединены в единую империю Цинь. Она охватывала большую часть территории нынешнего Китая, а также север полуострова Индокитай. Существовавшие до этого границы и таможни были ликвидированы, была введена единая монета, разрешена свободная продажа земель, ранее принадлежавших крестьянским общинам. В следующие полтора-два столетия, когда правила императорская династия Хань, происходил небывалый подъем сельского хозяйства и экономики империи в целом. Древний китайский историк Бань Гу писал о необыкновенном расцвете торговли: не было товаров, которые нельзя было бы купить и которых бы не было в изобилии; и не было мест в империи, куда бы не проникали торговцы ([25] с. 193). Из сообщений правительственных чиновников II в. до н. э. известно, что значительная часть населения в этот период перестала заниматься земледелием и занялась ремеслами и торговлей ([25] с.202), что также является свидетельством значительного роста разделения труда и рыночной экономики. Именно к этому периоду относится и начало регулярной торговли вдоль Великого шелкового пути со Средней Азией и Месопотамией, а также рост морской торговли Китая с Индией. Одновременно с этим происходили массовые миграции миллионов китайцев из одних районов в другие, причем направления этих миграций, как и их небывалый масштаб, очень характерны для периодов глобализации (подробнее см. главу XI).

К этому же периоду относятся и известия древних китайских авторов о массовой практике ограничения рождаемости ([149] р.29). К сожалению, нет точных данных о численности населения в первые два столетия китайской глобализации, но они имеются для последующих столетий, когда проводились всеобщие переписи населения. Во 2 г. н. э. численность населения империи, в соответствии с результатами переписи, составляла 59 млн. человек. К середине II в. н. э. оно сократилось до 50 млн., а к середине III в.н. э. — до 7,5 миллионов человек ([25] с.275, 265). Хотя к этому времени империя потеряла часть своей территории на севере, но именно там к тому времени население сократилось наиболее сильно (см. ниже). Поэтому указанное сокращение населения вряд ли можно объяснить территориальными изменениями. По-видимому, как отмечал Р.Лопез ([149],