Покушение на жизнь князя, убийство — этого было вполне достаточно для того, чтобы казнить человека. Единственное, во что я решительно вмешался, был вопрос о пытках.

Ко мне пришел воевода Свенельд и сурово потребовал, чтобы верховный жрец был подвергнут пыткам.

— И вся дружина этого хочет, — твердо добавил он.

— А почему? — задал я глупый вопрос, и Свенельд посмотрел на меня, как на ребенка. Впрочем, он часто так смотрел на меня, хотя сам не был умным человеком. Просто уж больно я был наивен в его глазах. Но он прощал мне эту наивность — ведь Свенельд оставался единственным в Киеве человеком, знавшим о том, откуда я сюда прибыл…

— Мы будем пытать его, — заявил воевода. — А ты будешь спрашивать, кто еще состоит в заговоре против твоей власти. Не в одиночку же Жеривол решился на такое! Нет, у него наверняка есть в Киеве сообщники. Нужно узнать их имена, даже если жрец умрет во время пытки.

— Говорят, он дружил с тобой, — сказал я в ответ. — Говорят, что Жеривол часто бывал гостем в твоем доме. Может быть, и ты знаешь тех, кто состоит в заговоре? Скажи мне, и не будем понапрасну мучить жреца перед казнью.

Глаза Свенельда потемнели от гнева. Он набычился и взглянул на меня исподлобья. Потом коротко зыркнул по сторонам, чтобы посмотреть, не послушивает ли нас кто, и ответил:

— Может быть, в твоем мире, откуда ты пришел, принято предавать своего князя. Может быть, у вас это — обычное дело. Но не здесь. У нас это не в обычае.

— Ой ли? — вздохнул я. — По моим наблюдениям, предательство свойственно всем векам и народам. В том мире, откуда пришел я, это весьма распространено. Но сдается мне, что и в здешнем это совсем не редкость.

Потом я спохватился, что могу обидеть ветерана. В конце концов, мои подозрения, родившиеся после доноса Канателеня, не оправдались. Свенельд сам предложил пытать Жеривола, чтобы установить изменников. Это ли не означало, что сам он непричастен?

— Прости меня, воевода, — сказал я. — Не хотел тебя укорять. Просто странно, что ты дружил с верховным жрецом и не заподозрил его в измене.

Но старого воина не так-то легко было сбить.

— Я дружил с Жериволом, — ответил он с достоинством. — Потому что был всегда согласен с ним. Мне по сердцу его преданность нашим богам. Я любил поговорить с ним о старине, о наших предках, об их обычаях, которые мы постепенно теряем. О кончине боярина Блуда я скорблю, ты знаешь, но мы с ним никогда не дружили по-настоящему. Блуд всегда был сторонником Византии, греческой веры, а мне это не по душе. Поэтому с Жериволом мы часто встречались и разговаривали. Но об измене и речи никогда не было. Он и сам понимал, что я зарублю его собственной рукой в случае чего…

Пытать жреца я не разрешил, чем немало разочаровал многих.

— Чего мы добьемся, если станем его пытать? — спросил я, когда с аналогичным предложением пришли ближние бояре и дружинники. Обвел взглядом стоящих и добавил: — Кроме того, мы же не уверены в том, что он вообще заговорит под пытками.

Вот это я зря сказал, сгоряча, не подумав. Потому что нехорошо боярам и дружинникам смеяться над своим князем. А они захохотали так весело, что мне даже стало неловко за свои слова.

— Мы не уверены? — гоготали они. — Он не заговорит? — и снова покатывались.

— Он выдержит пытку огнем, — загибали они пальцы. — Выдержит пытку водой. Пытку раскаленным железом. Переломы рук и ног он тоже может выдержать и не заговорить. Но…

Когда собравшиеся рассказали мне подробно о том, каких пыток не выдерживает никто, я умолк и долго задумчиво глядел в окно.

Не буду портить себе карму и повторять здесь то, что услышал: о таком люди не должны даже думать. Если, конечно, они не живут в десятом веке или если они не законченные больные уроды.