Димитровы приехали в Вену в конце января 1927 года. Они поселились в 9-м районе, в двух шагах от Старого города. Неподалёку, на улице Берггассе, было снято помещение для нелегального ЦК БКП. Димитров стал привыкать к своему новому псевдониму — Гельмут. Антон Иванов, работавший в советском представительстве в Стамбуле под именем Ивана Богданова, обеспечивал канал связи с Коминтерном. «Спешу тебе сообщить, — написал ему Димитров, готовясь к отъезду в Вену, — что мы решили привлечь тебя к работе в ЦК, поэтому будь готов уехать из Царь-града, как только получишь официальное сообщение об освобождении от должности»^{104}. Он возлагал большие надежды на своего старого товарища.

Знакомство с делами сразу же показало, в сколь жалком состоянии пребывала БКП. Согласно донесению Исполкома ЦК, «после апрельского покушения 1925 года партия в организационном отношении представляет собой кучу развалин». В партии числилось меньше тысячи человек, многие организации вовсе перестали существовать.

При новом премьер-министре Андрее Ляпчеве режим смягчился. Появилась возможность зарегистрировать легальную форму БКП — Рабочую партию (БРП) и легальную форму комсомола — Рабочий молодежный союз (РМС). Однако призыв коммунистов к земледельцам, социал-демократам и Союзу ремесленников создать перед майскими парламентскими выборами Блок труда не нашёл отклика. Причины лежали на поверхности: организационная слабость компартии, падение её былого престижа в глазах трудового люда, недоверие со стороны предполагаемых политических союзников. В результате в Народное собрание прошло всего четыре коммуниста.

Но не опускать же руки. Только неустанно работать — снова и снова, подобно Сизифу, вкатывать камень на вершину горы.

Опытные кадры в стране были выбиты, полицейская метла работала неутомимо. Партийными организаторами становились молодые активисты — решительные и бесстрашные и столь же неумелые в конспирации и массовой работе. Отсутствие контактов со старшими товарищами порождало у них радикальные настроения, скептическое отношение к опыту «стариков». Заграничный же ЦК состоял именно из «стариков»; «молодых» из эмигрантской среды к руководству не допускали. Психологическое напряжение между Заграничным ЦК и Исполкомом грозило неурядицами, фракционной борьбой. «Во внутреннем кризисе есть и наша вина, „стариков“, — признал Димитров в 1934 году. — Если бы после разгрома 1926–1927 годов мы самокритично оценили свою работу и сделали серьёзные выводы, возникла бы прочная основа для здорового союза со всеми молодыми силами»^{105}.

Сознавая неправоту многих «молодых», Димитров не хотел обострять споры, в официальных отчётах в ИККИ называл раздоры «взаимным недопониманием». Он терпеливо давал советы и указания Исполкому ЦК и готовил очередную партийную конференцию, на которую возлагал большие надежды. В решениях предыдущей партийной конференции, состоявшейся на Витоше в мае 1924-го, отразилось мстительное желание нового восстания, теперь же требовалась методичная, можно сказать рутинная, лишённая внешних эффектов пропагандистская и организаторская работа.

Местом проведения Второй партийной конференции избрали Берлин. Это было удобное место: столица Веймарской республики стала в двадцатые годы прибежищем разномастной эмиграции, пёстрой богемы и лиц с запутанной биографией. Делегаты — нелегалы из Болгарии и политэмигранты — добирались до Берлина кружными путями в течение месяца. Конференция открылась 8 декабря 1927 года и длилась сорок дней. В политическом отчете ЦК Димитров так сформулировал её задачу: «Здесь речь идёт не о вынесении исторического приговора всему тому, что происходило в прошлом во всех его подробностях. Речь идёт о том, чтобы дать политическую оценку основным решающим моментам истекших пяти лет, с тем чтобы сделать политические и организационные выводы, которые послужили бы толчком к выполнению задач, стоящих сейчас перед партией»^{106}.

В докладе прозвучал критический анализ развития партии после 9 июня 1923 года. Димитров убеждал делегатов поставить точки над «» в спорах о прошлом и обратиться к насущным задачам дня, сплотиться на основе общей работы. Но этого не случилось. Буквально с первого заседания началась беспорядочная ожесточённая перепалка с взаимными обвинениями. «Молодые» — Георгий Ламбрев (Росен), Илия Василев (Бойко), Пётр Искров (Ради) и Никола Кофарджиев (Сашо) — атаковали «старую гвардию», которую олицетворяли собой Христо Кабакчиев, Басил Коларов и Георгий Димитров. Им приписывались «социал-демократические пережитки», даже вспомнили тот факт, что на Циммервальдской социалистической конференции в 1915 году Коларов не поддержал группу Ленина. Выводы, которые «послужили бы толчком к выполнению задач, стоящих сейчас перед партией», как наделся Димитров, свелись к одному — обвинению «стариков» в оппортунизме. Обвинение базировалось на роковом решении «июньского руководства» о нейтралитете, ставшем, по мнению молодых радикалов, источником последующих бед и поражений партии. Острые разногласия обнаружились и при оценке вооружённых акций. В то время как «старики» считали их уместными лишь во время всеобщего восстания, «молодые» придавали боевым выступлениям самостоятельное значение, что явно толкало партию на опасный путь авантюризма.

Критика «июньского руководства» шла под флагом большевизации БКП. О «недостаточной большевизации» партии не раз говорил и Димитров, опираясь на выдвинутую V расширенным пленумом ИККИ в апреле 1925 года задачу перестройки деятельности партий и очищение их от разного рода оппортунистов на основе опыта РКП(б). Но его понимание большевизации не сводилось к примитивному отбрасыванию всего, что связано с социал-демократическим этапом революционного движения, и механическому перенесению на болгарскую почву опыта русской партии. И то, что в официальном названии БКП(т. с.) присутствует указание на тесных социалистов, он считал принципиально важным. Было бы предательством по отношению к зачинателям болгарского социалистического движения, к памяти погибших товарищей объявлять «социал-демократическими пережитками» всё то, что достигнуто за десятилетия. Разве можно отбросить, как ненужный хлам, пропагандистскую и просветительскую деятельность тесняков, геройскую стачечную борьбу горняков Перника и транспортников Софии, антивоенные протесты, совместные акции с балканскими партиями и революционными профсоюзами, участие в основании Коммунистического Интернационала?.. Нет, отрицать революционный характер партии тесняков бессмысленно и нелепо. Другое дело — поставить вопрос об ответственности партийных вождей. За невмешательство в Солдатское восстание. За политику нейтралитета 9 июня. За доктринёрство и догматизм. Главный просчёт партии — прямолинейно негативное отношение к Земледельческому союзу. Не смогли правильно оценить значение проводимых БЗНС реформ и найти пути к сотрудничеству, а лозунг рабоче-крестьянского правительства фактически остался лишь фразой…

Резолюция Берлинской конференции внешне выглядела вполне пристойно: «старики» и «молодые» проголосовали за партийное единство и за формулу о непричастности ЦК БКП к теракту 1925 года. Те и другие согласились с исключением из партии двух бывших членов ЦК, в том числе Тодора Луканова, за правый оппортунизм. Бывшего политического секретаря ЦК Христо Кабакчиева не избрали в состав ЦК. Димитров дипломатично объяснил это решение тем, что у Кабакчиева «неподходящее положение в партии для предоставления ему какого-либо политического мандата»[46].

По предложению Коларова конференция постановила, что Центральный комитет БКП будет состоять из двух частей — Внутреннего ЦК из пяти человек, работающего в Болгарии, и Заграничного бюро из трёх человек. На Загранбюро было возложено идейно-политическое руководство партией, разработка совместно с Внутренним ЦК и согласование с Исполкомом Коминтерна политической линии, а на ВЦК — реализация политической линии. Распределение ролей дало повод представителю комсомола Илии Васильеву заявить, что Загранбюро фактически превращается в Политбюро, а ЦК — в практического исполнителя. Но в создавшихся условиях такое решение было единственно возможным. Даже собраться в полном составе в Болгарии новоизбранный ЦК из-за неподготовленности нелегальной структуры и большого риска смог только в июне 1928 года.

В Загранбюро, помимо Коларова и Димитрова, делегировали также Петра Искрова, что должно было знаменовать единство политического руководства партии, в действительности отсутствующее.

Намеченные Берлинской конференцией планы находились в русле последних установок Коминтерна, нацеливших компартии на строительство единого фронта «снизу». Партиям надлежало «перетягивать» на свою платформу рабочих, «отрывая» их от социал-демократических и других некоммунистических политических организаций, неизбежно «дрейфующих в сторону фашизма». Эта тактика, сопровождаемая ультрареволюционной фразеологией, выглядела анахронизмом, вернувшимся из грозовых послевоенных лет. Димитров оказался в двусмысленном положении. С одной стороны, он проголосовал за резолюцию конференции и обязан был её исполнять. С другой — в его руках находились нити переговоров с левыми земледельцами, и он не собирался их рвать, даже когда видел банальное намерение Атанасова и Стоянова просто получать деньги Москвы под грядущее сотрудничество с БКП.

После отъезда Коларова в Москву Димитров, фактически ставший руководителем Загранбюро, приступил к формированию вспомогательного аппарата партии. Но всего через два месяца ему пришлось отправиться в Москву на конгресс Профинтерна. В мае — возвращение в Вену, а в июле — снова Москва, где начал работу VI конгресс Коминтерна.

Доклад Димитрова на IV конгрессе Профинтерна назывался «О мерах борьбы против фашизма и жёлтых союзов». «Жёлтыми» презрительно именовали реформистские профсоюзы, лидеры которых проводили политику сотрудничества с предпринимателями. Уже из названия доклада видна намеренная заострённость постановки проблемы: борьба против фашизма и борьба с рабочими организациями некоммунистической ориентации — в одном ряду.

В докладе Димитрова содержалось немало точных характеристик идеологии и политики фашизма. В то же время в нём видны передержки, отражающие не только господствовавшие в то время в коммунистическом движении взгляды, но и малую изученность этого нового социального явления. Так, Димитров утверждал: «Фашизм — это последняя фаза классового господства буржуазии. Все буржуазные страны последовательно переходят к фашизму раньше или позже — путём переворота или „мирным“ путём, в более жёсткой или в более „мягкой“ форме <…>» Досталось и реформистским профсоюзам: «В этом продвижении фашизма сверху (средствами государственного аппарата) вниз, к массам, его особенно ценными проводниками являются реформисты, которые <…> становятся открыто на фашистские позиции»^{107}. Нельзя не увидеть в этих обличениях отсвет риторики Зиновьева о «социал-фашизме» и формулы Сталина о том, что социал-демократия и фашизм — «не антиподы, а близнецы».

Более реалистична речь Димитрова на третьем заседании VI конгресса Коминтерна, посвящённая борьбе с опасностью войны. Он заявил, что видит главную задачу балканских компартий в создании «революционного блока пролетариата, крестьянства и угнетённых национальностей для борьбы с наступлением капитализма и фашизма, с чрезвычайным режимом белого террора, с национальным гнётом и остатками феодализма, с империалистическим нажимом, с опасностями империалистической войны и военного нападения на Советский Союз»^{108}.

Вокруг оценок «состояния здоровья» капитализма и перспектив «третьей революционной волны» развернулась настоящая борьба на пленарных заседаниях и в кулуарах конгресса За короткое время пребывания во главе ИККИ Н. И. Бухарин предпринял попытку соотнести доктрину мировой революции с реалиями эпохи. Анализируя развитие капитализма послевоенного времени, он пришёл к выводу о том, что стабилизация и подъём экономики в ведущих капиталистических странах являются не временным явлением, а следствием нового типа организующей и плановой силы государства в экономике. Поэтому вероятность возникновения новой революционной ситуации в результате внутренних кризисов отодвигается, уменьшается, и это должны учитывать коммунистические партии в своей тактике. По мнению Бухарина и его единомышленников, утверждение о том, что западный капитализм стоит на грани революционного взрыва, «в корне неправильно, политически вредно и грубо ошибочно». В отличие от «умеренных», как называли сторонников Бухарина, «оптимисты» усматривали за фасадом стабилизации глубокий внутренний кризис капитализма, чреватый скорыми революционными потрясениями, и обвиняли «умеренных» в правом уклоне. Участвовал ли Димитров в этих спорах — неизвестно. Скорее всего, нет. В своих выступлениях на конгрессе он не касался теоретических проблем, оставаясь исключительно в рамках своей «балканской провинции» и демонстрируя нацеленность на практические дела.

На ход VI конгресса повлияли разногласия в высшем эшелоне ВКП(б). Полемика между группами Сталина и Бухарина о путях и методах модернизации сельского хозяйства и промышленности СССР распространилась и на международную сферу. Характеризуя взгляды Бухарина как «правый уклон», Сталин утверждал, что его оппонент не видит новых задач партий в условиях нового революционного подъёма. По инициативе лидера ВКП(б) в проект программы Коминтерна были внесены положения об особой опасности левого крыла социал-демократии и необходимости его разгрома, о решительной борьбе против «примиренцев», о железной дисциплине в партиях и безусловном подчинении членов партии этой дисциплине^{109}.

Как видно, Сталин стремился превратить Коминтерн в монолитную всемирную партию, действующую по единым правилам и эффективно управляемую из Москвы. Место Коминтерна в гигантском проекте конструирования социализма в одной стране определялось постулатом об интернациональном характере русской революции, которая является базой и орудием мирового революционного движения. В речи о программе Коминтерна Сталин заявил: «Несомненно, что интернациональный характер нашей революции накладывает на пролетарскую диктатуру в СССР известные обязанности в отношении пролетариев и угнетённых масс всего мира. <…> Несомненно также, что не только революция в СССР имеет и осуществляет свои обязанности в отношении пролетариев всех стран, но и пролетарии всех стран имеют некоторые довольно серьёзные обязанности в отношении пролетарской диктатуры в СССР»^{110}.