Нужно действовать ровно наоборот, считал Димитров, — не пытаться сначала создавать революционные профсоюзы, а потом начинать борьбу за интересы рабочих, а разворачивать массовую борьбу, поскольку только в процессе практической работы революционные профсоюзы будут расти и превращаться в массовые организации. Коммунистам следует сказать просто и ясно: «Рабочие, без различия партийной и организационной принадлежности, создавайте на основе пролетарской демократии собственные, вами сообща избранные боевые органы, принимайте коллективное решение о совместном боевом выступлении против грабежа зарплаты и пособий, против фашизма, полицейского и национал-социалистского террора, в защиту ваших рабочих прав, ваших организаций, ваших боевых позиций, вашей жизни и жизни ваших вождей».
На одном из заседаний ВЕБ Димитров признал: «Мы дали действительно слишком близкую перспективу для развития революционных боёв». Совершенно в духе Бухарина, обескуражено заявившего однажды, что «проклятая социал-демократия всё ещё существует», он добавил: «Мы недооценили способность социал-демократической партии маневрировать в этой сложной ситуации. Мы недооценили влияние, связь и проникновение социал-демократической партии в социал-демократические рабочие массы». Через пять лет этот тезис почти дословно будет повторён в его письме Сталину, положившему начало переменам в политике Коминтерна.
До единого антифашистского фронта было ещё далеко. Путь к единству был неизведан и тернист, ведь предшествующая политическая история не оставила примеров консолидации усилий различных общественных движений во имя жизненно важной цели (пример парламентских коалиций не в счёт).
Чрезвычайное положение
В отпуске Димитров не был по разным причинам несколько лет. Но после гриппа, не вылеченного должным образом в декабре 1931 года, серьёзный сбой дала сердечно-сосудистая система, и Исполком Коминтерна удовлетворил наконец его просьбу об отдыхе и лечении. Первый отпуск Димитров провёл в Сухуми, второй, через месяц, — в Кисловодске. Перед отъездом на юг он глубоко разобрался в болгарских делах и, приехав в Сухуми, в обширном письме поделился своими соображениями с Загранбюро.
Димитров уже знал, что вскоре ему предстоит заняться не совсем привычным делом. ИККИ назначил его координатором антивоенного конгресса, куда предполагалось пригласить политических и общественных деятелей, учёных и писателей, готовых выступить в защиту мира, против новой империалистической войны. В Советском Союзе полным ходом шли интенсивные экономические и социальные преобразования, государство нуждалось в международном признании и технической помощи со стороны Запада. Не только солидарность пролетариата, но и моральная поддержка интеллигенции, сочувствующей социализму и левым идеям, должны были создать благоприятный общественный климат для ускоренного социалистического строительства и экономического сотрудничества СССР с капиталистическими странами.
В середине июня 1932 года, когда Димитров возвратился из отпуска в Москву, Исполком Коминтерна утвердил повестку дня и финансирование конгресса. После этого можно было уезжать «домой» — в задымленный и душный Берлин. День накануне отъезда был по обыкновению переполнен делами; в «Люкс» он возвратился поздно вечером, побывав в лечебнице у Любы. Профессор Макушкин был с ним откровенен: надежд на её возвращение к нормальной жизни нет.
На Силезском вокзале Берлина Гельмута встретил сотрудник ВЕБ Франц — улыбчивый и ловкий Вилли Хюнеке. Он подхватил чемодан и устремился к стоянке такси, чтобы отвезти Гельмута на новую квартиру в Целлендорфе. На ходу сообщал новости. Правительство Папена открыто поощряет нацистов; военный министр Шлейхер заключил с Гитлером соглашение о поддержке кабинета; штурмовиков теперь называют не погромщиками, а «здоровым движением германской молодёжи».
Первоначальный замысел провести антивоенный конгресс в Женеве осуществить не удалось из-за несогласия швейцарских властей. Тогда Гельмут предложил Амстердам. Зная страну и город, он был уверен, что проблем с разрешением не будет. Так и произошло. Согласовали сроки конгресса, 27–29 августа, и Димитров отправился в большую поездку по Европе.
Первая мировая война и послевоенный кризис вызвали настоящий переворот в умах европейцев. У одних обострилось желание реванша, другие осознали, что XX век породил новый тип войн, которые несут массовую гибель людей военных и гражданских, разорение хозяйства, крушение моральных устоев и деградацию культуры. Названия четырёх самых знаменитых романов о той войне свидетельствуют, что она воспринималась современниками отнюдь не в героическом, а в трагическом свете. Это «Огонь» Анри Барбюса, «Смерть героя» Ричарда Олдингтона, «Прощай, оружие!» Эрнеста Хемингуэя и «На Западном фронте без перемен» Эриха Ремарка.
Димитров отсутствовал в Берлине почти три недели, посетив за это время Прагу, Вену, Париж, Брюссель и Амстердам. Инициатива коммунистов (разумеется, не афишируемая) нашла отклик у европейских интеллектуалов. Стефан Цвейг, Зденек Неедлы, Анри Барбюс, Ромен Роллан, Франц Мазерель и другие известные люди поддержали созыв антивоенного конгресса. В конгрессе собирался принять участие Максим Горький. Имя и авторитет всемирно известного писателя помогали Димитрову заручиться согласием собеседников не только поддержать конгресс, но и участвовать в координационном органе будущего движения в защиту мира и культуры. Ромен Роллан опубликовал призыв ко всем людям доброй воли, «к какой бы точке социального горизонта они ни относились», — воспрепятствовать приготовлению к новой войне.
Вернувшись из поездки, Димитров первым делом проверил, на месте ли папка с бумагами и фотокарточка Любы, — всё это он спрятал в книжном шкафу. Папка была нетронута. В пришедшем без него письме Коларова не было ничего нового о Любе — только слова сочувствия. «Эта боль со мной всегда, страшная, неистовая боль! — написал Георгий в ответном письме. — Я оставил в Химках часть своего сердца, своей души — и какую часть! Ты меня поймёшь, Васил. Всё, что ты сможешь сделать для облегчения участи самого прекрасного человека, встреченного мной на жизненном пути, будет сделано лично для меня»{124}.
Утром 20 июля позвонила Мариане и условными фразами сообщила, что встреча Гельмута с Магнусом состоится, как договаривались. Мариане, технический секретарь и переводчица ВЕБ, звонила по утрам, если надо было подтвердить намеченные встречи и совещания.
Накануне канцлер Германии фон Папен отстранил от власти социал-демократическое правительство Пруссии, обвинив его в слабой борьбе с коммунистами, и объявил в стране чрезвычайное положение. Соблюдая строже, чем обычно, меры предосторожности, Гельмут приехал в Темпельхоф, где в доме по улице Церингеркорсо, 5, снималась мансарда для ВЕБ. Он застал там Магнуса и Франца. На столе лежал экстренный выпуск газеты «Роте фане» с призывом ЦК КПГ ответить на переворот всеобщей забастовкой. Коммунисты предлагали социал-демократам и профсоюзам совместно начать кампанию «Антифашистское действие».
Димитров попросил устроить ему встречу с Тельманом. Магнус и Франц ушли, а сам он, преодолевая расслабляющую духоту, принялся строчить информацию в ИККИ. Закончив работу, попросил Мариане напечатать текст. Девушка положила листки на стол и вынула из своей сумки какой-то пакет: «Это вам, товарищ Гельмут». Димитров развернул вощёную бумагу и увидел кусок брынзы, пряно пахнущий овечьим молоком. «Что это?» — спросил с наигранным удивлением. В улыбке Мариане читалось торжество: «Брынза из болгарского магазина, он тут недалеко». Оказалось, что молодая помощница всё-таки расшифровала подлинную национальность Гельмута.
В отношениях Димитрова с двадцатипятилетней Маргарете Кайльзон присутствовал элемент невинной игры. Девушку, привыкшую к естественному «ты» и бесхитростной простоте нравов первых ячеек германского комсомола, смущали учтивость и подчёркнутая вежливость товарища Гельмута, обычные знаки внимания казались ей буржуазным пережитком. Димитров отмечал скованность Грете, когда подавал ей пальто или усаживал за столик в кафе, но продолжал вести себя с ней, как с настоящей дамой — в целях воспитания. Однажды, глядя на неё, вдруг подумал, что у него могла быть такая же взрослая и вполне самостоятельная дочь. Или сын. Или сын и дочь. И от этой мысли сделалось грустно.
В тот день, 20 июля, лидеры германской социал-демократии, объединения профсоюзов и вооружённой организации СДПГ обсуждали, надо ли протестовать против действий правительства или смириться, чтобы не поставить под угрозу выборы 31 июля. Предпочли второе. «Двадцатое июля положило конец тому выродившемуся социал-демократическому господству в Германии, которое представляло собой не что иное, как полицейский социализм», — писал немецкий журналист Конрад Гейден в хронике «История германского фашизма», изданной в СССР в 1936 году.
Вечером того же дня Франц привёл Гельмута на конспиративную квартиру, где его ожидал Тедди — Эрнст Тельман. Вместе с ним был Лауэр — сотрудник ВЕБ Жак Дюкло.
«Я вновь мысленно вижу нас троих, словно это было вчера, — пишет в своих мемуарах Дюкло, ставший впоследствии крупным деятелем Французской компартии. — Димитрова с блестящими проницательными глазами, который говорил Тельману о своём беспокойстве в связи с операцией фон Папена. И Тельмана, задумчивого, озабоченного, который слушал объяснения Димитрова и время от времени кивком головы выражал согласие с его опасениями…
Мне и сейчас ещё слышится, как Димитров спрашивает у Эрнста Тельмана о возможности проведения забастовки против правительства фон Папена и как Эрнст Тельман объясняет, почему трудно, быть может, даже невозможно организовать такую забастовку…