Распорядок дня и весь тюремный быт Моабита внушают заключенному мысль о тщетности любой попытки выбраться отсюда на свободу и о невозможности отклониться от установленного распорядка. Оставь надежду всяк сюда входящий… Каждая камера представляет собой каменный куб размером примерно три на два метра. Откидная койка на день примыкается к стене, столик и скамейка прикованы к полу. Над столом — деревянная полка с миской и ложкой. Глиняный кувшин с водой. Ватерклозет. Квадратное окошко под потолком пропускает скудный свет через матовое стекло, зато электрическая лампочка не выключается днём и ночью. В седьмом часу утра раздаётся пронзительный звонок, и спустя десять минут надзиратель открывает камеру. К этому времени арестант должен одеться, умыться и стоять у дверей с пустым кувшином.

В первый же день Димитрову сообщили, что в тюремной книге он значится под номером 8085; номер надлежит употреблять при переписке. Тем не менее в первом письме на имя полицейского комиссара Гейзига он пренебрёг этим правилом: «Так как я подследственное лицо, а не уголовный заключённый и тем более не военнопленный, то прошу поэтому, чтобы со мной обращались как с подследственным лицом, и прошу также не превращать моё злополучное и временное заключение в наказание, ведущее к разрушению моего уже и без того подорванного здоровья. Здесь, в следственной тюрьме, у меня отобрали даже носки, ботинки и носовые платки!»^{129}

Комиссар Гейзиг переправил письмо судебному следователю Фогту с резолюцией: «По-видимому, ничего предпринимать не следует». А верховный прокурор Вернер дал Фогту указание расширить предварительное следствие против торгового служащего Эрнста Торглера[51], наборщика и публициста Георгия Димитрова, студента Благоя Попова и сапожника Басила Танева.

Следователь Фогт сформулировал обвинение: Димитров совместно с каменщиком Ван дер Люббе предпринял попытку насильственным путём изменить государственное устройство Германской империи и преднамеренно поджёг здание рейхстага, имея намерение с помощью поджога поднять восстание. Это является основанием для его содержания в тюрьме. Такие же распоряжения были отданы относительно Попова и Танева.

Болгар сфотографировали втроём. Фогт заверил, что это делается в их же интересах. На самом деле фотография потребовалась для плаката, который расклеили на рекламных тумбах и напечатали в газетах. Граждан призвали за вознаграждение давать сведения полиции об изображённых на фото лицах, «связанных с поджигателем рейхстага».

Пока полицейский фотограф настраивал аппарат, Димитров успел переброситься с товарищами несколькими фразами. «Говорите, кто мы на самом деле и что занимались здесь вопросами партии, — повторил он дважды. — Это будет самая лучшая защита».

Советника Фогта Димитров раскусил с первой встречи. Маленький суетливый человечек с розовыми щёчками всеми силами старался внушить арестованному трепет. Но громкий голос и демонический взгляд никак не вязались с его внешностью. Димитров снова не подписал протокол в знак протеста против предъявленного ему обвинения. А в ответ на предложение следователя поставить свое имя на пустом листе бумаги откровенно расхохотался.

Неожиданно принесли очки, чернила и ручку, и он написал письмо сестрёнке Елене в Москву, рассчитывая, что тем самым в ИККИ станет известно о предъявленных ему и товарищам обвинениях. То же сообщил Анри Барбюсу в Париж, попросив оповестить о случившемся Ромена Роллана. Третье письмо отправил Магдалине в Самоков. В нём пожелал «нашей старенькой маме мужественно пережить этот новый удар» и попросил сестру немного помочь ему деньгами.

В тот же день в камеру явились тюремные чиновники. Один зачитал распоряжение господина советника имперского суда Фогта о наложении на подследственного Димитрова ручных кандалов, двое других выполнили эту процедуру. То же самое проделали с Поповым и Таневым.

Через несколько дней опять новость: Фогт ответил на требовательные письма заключённого № 8085 о возвращении принадлежащего ему имущества.

На сочинение ответного письма и его перебеливание ушло больше часа. Наручники мешали писать, кисти рук немели, приходилось энергично встряхивать ими, отчего сталь натирала кожу. Тем не менее в письме явственно звучит ирония:

«Я оказался в странном положении.

Вы разрешили мне покупать дополнительно продукты питания, но у меня нет ни пфеннига!

Мне разрешено покупать газету, но у меня нет для этого денег!

У меня есть трубка, но нет табака!

Я должен связаться с адвокатом, но у меня нет возможности заплатить этому адвокату обычный аванс.

Прежде чем я получу деньги от своих родственников и друзей, пройдёт известное время, по меньшей мере месяц!

Прошу Вас дать мне совет, что мне делать?

Вы сами обещали предоставить в моё распоряжение сумму в 30 марок из конфискованных денег»^{130}.