На допросах продолжался нудный и не блещущий разнообразием обмен репликами по поводу бумаг, обнаруженных в квартире Мансфельдов.

— Что означает «Сообщение для немца с той стороны, связь с И…»?

— Я не помню. «И», во всяком случае, не значит «Иванов».

— Верно ли, что вы и есть Иванов?

— Нет, вовсе нет.

— Кто такой Р. Н.?

— Не могу дать никакой справки.

— Что означает «Вместо Кр. на эту работу найти партийного товарища»?

— Это относится к нашей работе в Болгарии.

— Кто такой «Султи»?

— Не помню.

Димитров не собирался называть ни одной фамилии, ни одного факта, который мог бы нанести вред товарищам. Адреса и телефоны в записной книжке были зашифрованы, пусть теперь ломают голову, зачем подследственному коммунисту понадобился телефонный номер полицейского участка…

Несколько раз Фогт опасно приближался к главной тайне, но одинаково бесстрастные ответы Димитрова не давали ему возможности сообразить, где на самом деле «горячо».

— Кто такой Кант?

— Этого я тоже не помню.

— Как же тогда случилось, что среди конфискованных у вас материалов находится также письмо от Канта к Гельмуту?

— Такого письма я не помню.

— Однако наличие этого письма позволяет заключить, что вы сами выступаете под псевдонимом «Гельмут» и что это имя является кличкой московского агента[55].

— Я говорю, что не имел такого псевдонима и что всё это выдумка^{134}.

Единственным фактом, который Фогту пришлось зачесть в пользу обвиняемого, — и фактом существенным! — было отсутствие Димитрова в Берлине в ночь пожара. По номеру телефона, оставленному попутчицей в его записной книжке, полиция разыскала фройляйн Рёслер, которая дала правдивые показания. Тем не менее подследственного повезли в Мюнхен для опознания (в тюремном дневнике есть краткая запись, датированная 24–26 мая: «Поездка в Мюнхен и обратно»). Там хозяин отеля подтвердил, что предъявленный ему господин действительно выехал вечером 27 февраля, расплатившись по счету, а дантист засвидетельствовал, что означенный господин был у него на приеме.