Московские каникулы

Вопреки мифическому «наказу ИККИ», якобы поручившему нашему герою руководство столь же мифическим «Балканским оперативным центром», Георгий Димитров с февраля 1925 года находился в СССР. Семнадцатого мая 1925 года он обратился в Исполком Коминтерна с просьбой переправить Любу из Вены в Москву, опасаясь, что «агенты Цанкова за границей обратят свою месть и на неё»^{94}. И через два месяца Димитровы поселились в коминтерновском «Люксе», где им отвели комнату. Обедали в столовой на этаже, а по утрам Люба готовила на керосинке завтрак для своего Георгия. Это немного напоминало славные времена молодости с «утренниками», кофе, сборами на работу и расставанием до вечера у ворот дома на Ополченской.

Сведения о занятиях и состоянии здоровья Любы в последующие годы крайне скудны. Известно, что она стала членом ВКП(б), работала в Международном аграрном институте. Ходила на собрания, участвовала в политических дискуссиях, следила за литературной и культурной жизнью, общалась с болгарскими друзьями. Познакомилась с Кларой Цеткин, однажды назвавшей Любу в письме к Димитрову «одной из лучших женщин и коммунисток».

Эмиграция приучила Димитрова к постоянному ощущению опасности: смена фальшивых паспортов разных государств, международные поезда с бдительными проводниками, проверки и досмотры на границах, неожиданные вопросы и мгновенные импровизации в ответ. Москва же расслабляла. Здесь он дышал воздухом свободы. Не надо было осторожно осматриваться, чтобы убедиться в отсутствии слежки, менять места конспиративных встреч, заучивать чужие биографии. Как будто выдались каникулы, отпуск после тяжёлой работы.

На самом деле его образ жизни в Москве ничуть не напоминал беззаботную жизнь отпускника: Димитров был оставлен на постоянной работе в ИККИ. Он получил мандат № 530 за подписью секретаря ИККИ Пятницкого. Документ удостоверял, что «предъявитель сего действительно является кандидатом в члены ИККИ». Фамилия была вписана в мандат с довольно распространённой в русской среде ошибкой — «Дмитров»; так его часто называли и в советских газетах. Однако наш герой не придавал этому значения: мало ли под какими фамилиями ему приходилось — и ещё наверняка придется! — жить…

Как примерный службист он являлся каждое утро в четырёхэтажное здание на углу Воздвиженки и Моховой, однако аппаратная работа, а ещё больше неопределённость обязанностей заметно тяготили его. Он считал, что способен на большее, чем пребывание в разнообразных комиссиях и отделах, и не имеет права отдаляться от общей работы, которую вели товарищи в Болгарии и в эмиграции. Живое общение с ними теперь оказалось заменено перепиской.

Последовавшие за взрывом в соборе Св. Недели массовые репрессии обезглавили местные организации БКП, посеяли страх и разочарование в партийной массе. Одни вышли из партии, другие поторопились найти себе место в других партиях. Так охарактеризовал положение Димитров в докладной записке, адресованной Пятницкому. У тех, кто выдержал суровые испытания, фактический разгром БКП вызвал неутихающую боль и мучительные раздумья. В эмигрантских кругах и среди нелегалов начались споры, в которых неизбежно поднимался вопрос об ответственности партийных вождей за всё, что произошло в последние годы.

Первая попытка обозреть пройденный путь и восстановить полноценное функционирование руководящих органов БКП была предпринята на партийном совещании в Москве 30 июля — 8 сентября 1925 года. В нём участвовали члены нелегального ЦК и политэмигранты; Исполком Коминтерна представлял член Президиума ИККИ Дмитрий Захарович

Мануильский. Марек выступил на совещании с отчётным докладом, Коларов охарактеризовал политические задачи, Димитров доложил о планируемых организационных переменах. По основным политическим вопросам удалось довольно легко достичь согласия: террористические акты следует прекратить, конспиративную работу сочетать с массовой, нацеленной на защиту непосредственных политических и экономических интересов трудящихся. В Болгарии было учреждено нелегальное Исполнительное бюро ЦК, а в Вене — Временный ЦК БКП, в состав которого вошли Коларов, Димитров и Марек.

Итоговый документ Московского совещания назывался необычно — «Фактические констатации» — и напоминал скорее обзор деятельности партии за последние два года, чем директиву. Однако именно вокруг предложенных в этом документе формулировок и оценок развернулись дискуссии по трём важнейшим темам — переворот 9 июня, Сентябрьское восстание, апрельский теракт. Семена, посеянные в той дискуссии, ещё долго прорастали цепкими побегами, и многим партийным деятелям довелось испытать их болезненный ожог…

В партийный словарь 1920-х прочно вошли определения «левый уклон», «правый уклон» и разнообразные производные от них. Димитров и сам чуть не оказался сначала в категории «левых», а затем «правых». Георгий Ламбрев, один из молодых партийных активистов, настаивал, что именно Загранкомитет толкал внутренний ЦК на террористические действия. Пётр Искров утверждал, что держал в руках письмо Марека, впоследствии пропавшее, в котором сообщалось, что «товарищ Виктор» благословил готовящийся теракт, заявив: «На удар надо отвечать ударом». Марек, однако, стоял на своём: подобных слов в письме не могло быть, поскольку Димитров определённо высказался против взрыва. Масштабная акция такого рода могла бы иметь смысл, сказал тогда Виктор, только в качестве сигнала ко всеобщему восстанию (вроде выстрела «Авроры» в 1917 году), о восстании же в апреле никто не помышлял. Большинство участников совещания не поддержали обвинения Искрова, но горький осадок на душе у Димитрова остался.

Многоопытный партийный функционер Тодор Луканов говорил на совещании о плохой подготовке восстания и политической ответственности Коминтерна, с чем трудно было не согласиться. Однако в глазах Димитрова эти доводы перевешивал единственный и главный: честь партии была сохранена. Тогда Луканов решил искать поддержку своей позиции у Сталина. Выбор адресата не был случаен: мнение Сталина, формально одного из членов Президиума ИККИ, «весило» значительно больше, чем мнение председателя ИККИ Зиновьева. В обширном письме Луканов поставил вопрос об изгнании из ЦК Коларова и Димитрова, несущих ответственность за поражение Сентябрьского восстания и организацию покушения в соборе Св. Недели. Неизвестно, какой была реакция Сталина, но в различных органах и комиссиях ИККИ, где в течение последующего года разбирались болгарские дела, это предложение не получило поддержки.

Обстоятельное послание, направленное Димитровым в ноябре 1925 года Коларову, находящемуся в отпуске, полно тревоги. Отсутствие опытных людей, идейный хаос, падение доверия к руководству свидетельствуют о тяжёлом кризисе в партии, писал он. Надо восстанавливать дееспособный партийный центр поблизости от Болгарии. Несколько членов ЦК обратились в ИККИ с письмом, в котором «настоятельно требуют нашего (моего и твоего) скорейшего отъезда в Вену», и нельзя не согласиться с их доводами: «Быстрое и энергичное налаживание руководства партией, непосредственное слежение за развитием событий, разъяснительная работа через журналы и брошюры, отправка в страну подходящих людей и так далее — всё это, безусловно, необходимо и может быть осуществлено, если только мы быстро переправимся за границу». Он уже настолько жил предстоящими заботами, что недоумевал: «Не понимаю, как ты в такой важный для партии момент можешь находиться в отрыве от нас и нашей работы». Считал, что имеет моральное право упрекнуть старшего товарища: «Хотя у меня очень плохо с нервами и есть большая необходимость в отдыхе и лечении, полагаю, что уезжать в Кисловодск или ещё куда-либо в данный момент было бы неуместно, и я решил как можно скорее отправиться в Вену»^{95}.

Вскоре из разговоров с Пятницким и Зиновьевым стало ясно, что в Вену поедет либо Коларов, либо Димитров. Кто-то один. «В Коминтерне так мало опытных борцов, — сказал Зиновьев. — На 90 процентов существует опасность, что вас там раскроют и убьют. Мы не можем согласиться на ваш отъезд, это не ваш личный вопрос, даже не вопрос вашей партии только»^{96}. В глубине души Димитров, конечно, надеялся, что ИККИ выберет из них двоих именно его, поскольку он обладал опытом успешного руководства конспиративным заграничным партийным центром и хорошо знал положение дел в Балканской коммунистической федерации. Снова превратиться в Виктора, работать поблизости от Болгарии — разве не в этом состоит подлинный долг революционера? Да, это опасно. Но он уже привык не прятаться от опасности, а находить удовлетворение в её преодолении.

Случилось же по-иному: в Вену был отправлен Коларов, а Димитрову пришлось продолжить свои «каникулы». Возможно, в ИККИ решили, что он мог «засветиться» в период прежней своей работы в Австрии, однако не исключено, что определённую роль сыграл доклад Мануильского о прозвучавших на партийном совещании подозрениях в причастности нашего героя к апрельскому теракту.

Коларов уехал в Вену в конце января 1926 года. Перед этим они с Димитровым представили Пятницкому записку о результатах расследования покушения в соборе Св. Недели, попросив ознакомить с ней также «товарищей Зиновьева, Бухарина, Сталина, Мануильского, Уншлихта, Чичерина, Трилиссера»^{97}. Сообщалось, что вопрос о покушении формально не вносился на рассмотрение ЦК, «из всех членов ЦК к моменту покушения за него был только Коста Янков». Коларов, «уведомлённый в марте 1925 г. о существовании подобного проекта Ст. Димитровым, высказался решительно против и написал официальное письмо в ЦК (20 марта 1925 г.) против террористических действий партии. Это письмо было получено своевременно и воспринято как директива партии. Только Коста Янков высказался против проводимой в нём линии».

В самом уязвимом положении остался Димитров. Кроме устного свидетельства и злополучного утраченного письма Марека, иных подтверждений его точки зрения не нашлось, да их и не могло быть, поскольку нелегал предпочитает обходиться без лишних глаз и ушей. Быть подозреваемым в неискренности с товарищами — скверное состояние. «Надо покончить с тем печальным заблуждением, что я дал согласие на покушение», — почти умоляет он Коларова. Убеждает Марека, что «было бы неуместно оставлять необъяснённым это печальное недоразумение (и заблуждение)». Но всё оказалось напрасно: Исполбюро ЦК в Софии тремя голосами против одного вынесло вердикт недоверия Виктору и Мареку. Атаке подвергся и Христо Кабакчиев, перебравшийся после освобождения из тюрьмы в Москву[45]. В письме, адресованном Исполкому Коминтерна, софийские товарищи заклеймили его как «идеолога социал-демократических пережитков в партии». Всё это уже перестало выглядеть лишь «недоразумением и заблуждением», а породило у Димитрова тревожный вопрос: не стоят ли за этим «чуждые (провокаторские) вмешательства и влияния» в дела внутреннего партийного центра?

В марте 1926 года Коларов и Димитров были приговорены Софийским судом к повешению в публичном месте. Коларов, первым узнавший о приговоре, иронически его прокомментировал в письме к товарищу: «Только что мне стало известно, что мы были под судом и даже осуждены на смерть. Поздравим же друг друга». Наш герой также воспринял это известие как малозначительную подробность жизни революционера.