И на него сразу обрушился поток рецензий, преимущественно отрицательных. В самых мягких из них в целом справедливо отмечалось, что это всего лишь экранизация пьесы. Куда более болезненным было разделяемое многими суждение, что результатом всего этого нагромождения талантов и творческих способностей стал неровный, посредственный фильм. Менее великодушные даже говорили об игрушке, снятой желавшим потешить свое самолюбие Гавелом лишь для себя и для друзей, а то и вовсе утверждали, что «“Уход” Гавела терроризирует абсурдностью»[1061].

В отличие от этих рецензий, авторы которых держались в границах – хотя иногда скорее балансировали на грани, – кинокритики, некоторые личности и враждебные Гавелу СМИ воспользовались подвернувшимся случаем, чтобы буквально атаковать его. Витезслав Яндак, бывший министр культуры от социал-демократов и актер, воплотивший ряд жизнерадостных сказочных персонажей, назвал фильм «халтурой», типичной для «притона Правды и Любви – рассадника фальшивого псевдогуманизма и мелкотравчатого чешского юмора, заливающего республику немыслимым лицемерием и притворством»[1062]. Петр Гаек, журналист, литератор и заместитель заведующего канцелярией Клауса, который пару лет тому назад наделал много шума заявлением, будто события 11 сентября 2001 года происходили не так, как их описывают, присоединился к Яндаку, заметив, что фильм, обошедшийся в 44 миллиона крон, отчасти финансировало чешское общественное телевидение[1063]. И подобных выпадов было много.

Гавел внешне не подавал виду, что эта реакция его задевает. «Предоставляю критикам судить о том, где этому фильму место», – сказал он на премьере. Но в душе он был глубоко уязвлен, причем даже не столько низкой оценкой его таланта кинорежиссера, сколько откровенной ненавистью, выплеснувшейся в некоторых рецензиях и – позднее – в интернет-дискуссиях.

Долгое время эта ненависть оставалась под спудом, проявляя себя то в сдержанных похвалах, больше похожих на осуждение, то в скрытых намеках, то в нападках на советников Гавела, его политических сторонников или его вторую жену. Все они не были «заповедными животными», тогда как самого Гавела защищало от залповой стрельбы из всех орудий достоинство президентства, подобного монархическому правлению. Да и после того как он ушел со своего поста, критические голоса против него, в силу остаточного почтения к его должности, звучали всегда учтиво, сдержанно и деловито. И вот теперь плотина не выдержала и дала излиться целому потоку оскорблений.

Понять, где психологические истоки этой ненависти, довольно сложно. Отчасти они в нашей достойной сожаления склонности, присущей нации с крестьянскими и мещанскими корнями, не позволять никому перерасти себя. В свое время Масарика тоже осыпали подобными оскорблениями, причем делали это те чешские политики и журналисты, для которых «Град» был не то чтобы неприступным ночным кафкианским кошмаром, а гнездом снобов, интеллектуалов-космополитов и моралистов-крючкотворов. Однако в богемном, свободомыслящем денди Гавеле было нечто такое, что раздражало некоторых людей даже больше, чем возмущал бы их отлично образованный и пуритански строгий Масарик. Ключевым словом здесь было «лицемерие». Какое право имеет человек, целые годы изменявший своей жене, даже когда она была уже смертельно больна, человек, выступавший против мафиозного капитализма и одновременно получающий доходы от капиталов своих предков-эксплуататоров, проповедовать другим нормы морали? И не только он, но и все эти его испитые, распутные, напыщенные друзья, все эти правдолюбы, агнцы невинные, читавшие нам нотации, вместо того чтобы оставить нас в покое. И вот подвернулся шанс свести счеты с самым невинным из них.

Душевная рана не затягивалась. Гавел, хворавший весь месяц перед премьерой, опять нашел прибежище в болезни. Друзья уже раньше начали замечать признаки того, что он готов сдаться, что было совершенно не свойственно бойцу, какого все мы знали. «Меня утомляет борьба», – признался он своему ассистенту[1064]. Порой, убедившись, что Даши рядом нет, он затягивался сигаретой, а когда друзья протестовали, просто пожимал плечами[1065], добавляя иногда: «Сейчас это уже не важно».

Шквал оскорблений после премьеры «Ухода» стал последней каплей. Следующие пять месяцев Гавел отменял почти все ранее назначенные встречи и мероприятия, бо́льшую часть времени проводя в одиночестве в Градечке. Едок из него давно уже был неважный, а теперь он совсем отказался от пищи. Ослабел так, что едва мог двигаться без посторонней помощи. Заботились о нем поочередно несколько сестер милосердия из ордена святого Карла Борромейского. Друзья понимали, что, вероятно, подошло время прощаться. У Даши было много актерских обязанностей, она занималась делами благотворительного фонда и в основном жила в Праге. Гавел, как преданный муж, приехал на репетицию и присутствовал на первых двух спектаклях музыкальной обработки «Сирано», где Даша играла Роксану, но потом вернулся в Градечек.

В то лето у него было не слишком много посетителей. Дважды он встречался со своим старым товарищем по заключению Домиником Дукой – теперь пражским архиепископом и будущим кардиналом, – которого по давней привычке называл мирским именем Ярослав. Сходил в местный кинотеатр на фильм «Древо жизни».

Следующий удар обрушился на него в конце лета. Писательница Ирена Оберманнова выпустила «Тайную книгу» – якобы историю ее романа с «величайшим чехом», в котором легко угадывался экс-президент. Гавел яростно отрицал достоверность этой истории, да и большинство критиков отнеслось к книге как к попытке писательницы поживиться за счет славы Гавела. Факт их отношений, которые будто бы завязались в 2010 году, когда Гавел работал с отснятым материалом для «Ухода», невозможно подтвердить данными из независимых источников, однако кажется вполне допустимым, что тогда Гавел проникся к своей коллеге теплыми чувствами и пару раз с ней встретился. Даша была вне себя от гнева: может быть, не столько из-за предполагаемой измены мужа, сколько из-за своего публичного унижения. Враги же Гавела сочли новым свидетельством лицемерия его слабые попытки отпираться. Человек, который однажды с сожалением заметил, что у президента Клинтона такой дурной вкус на подружек, что он крутит роман с девушкой, которая готова потом разгласить интимные подробности о нем, теперь подорвался на собственной мине. Его жена с ним не разговаривала, а его мнимая подруга была, надо полагать, смертельно оскорблена тем, что он от нее отрекся.

Когда в конце лета здоровье Гавела немного улучшилось, он смог посетить свою последнюю конференцию «ФОРУМ 2000». Пятого октября 2011 года ему исполнилось семьдесят пять лет. До того, в субботу, в пражском Центре современного искусства «ДОКС» собралось, чтобы поздравить его с днем рождения, несколько близких друзей. Некоторые из них, в том числе Мадлен Олбрайт, Адам Михник и Том Стоппард, прилетели из-за границы. Даша явилась в сопровождении многочисленной родни и вскоре ушла. Гелена Вондрачкова и Карел Готт в этот раз отсутствовали. В программе были The Plastic People of the Universe, Monkey Business и исполнители фольклорной музыки и песен протеста давних диссидентских времен. Гавел бо́льшую часть вечера сидел на галерее, принимая поздравления. Он был, как всегда, вежлив и ни на что не жаловался, но пиджак был велик ему на два размера, а глаза на осунувшемся измученном лице смотрели тускло. Каждого из подходивших к нему друзей он приветствовал слабой улыбкой в знак того, что узнал и благодарит. «Майкл, – обратился он ко мне по-английски, а когда я спросил, как он себя чувствует, несколько оживился, но притворяться не стал. – Майкл, я разваливаюсь».

Неделю спустя Гавел вновь встретился с кардиналом Дукой. Вообще в 2011 году оба товарища по заключению встречались чаще, чем в течение долгих лет, прошедших с того дня, когда их выпустили из тюрьмы. В ноябре они записали в архиепископском дворце телевизионный «допрос», посвященный теме воспоминаний и надежды. Десятого декабря, через двадцать три года после первой официально разрешенной демонстрации на площади Шкроупа, Гавел принял своего друга, четырнадцатого тибетского далай-ламу Тэнцзина Гьямцхо. Тот заметил ухудшение здоровья Гавела и порекомендовал ему обратиться к традиционной тибетской медицине. «Я обещал, что теперь буду для своего старого друга тибетским врачевателем», – рассказывал он потом[1066]. Гавелу он пожелал еще десять лет жизни. Дальнейшие полчаса оба провели за беседой, обходясь большей частью без слов. Прощаясь, они соприкоснулись лбами.

Путь в машине «скорой помощи» из Градечка на эту встречу и обратно совсем истощил силы Гавела. Следующую неделю он провел в основном в постели, слишком слабый и измученный даже для того, чтобы самостоятельно вставать. Тем не менее он общался с ухаживавшими за ним сестрами милосердия и несколько раз созванивался по телефону с друзьями. О своем скором конце он говорил без обиняков, смирившись с ним. В субботу 17 декабря ему стало чуть лучше, и он решил обсудить с приехавшей в тот день Дашей приближающееся Рождество. Праздничные дни он хотел провести в Градечке и просил ее быть с ним.

В воскресенье утром монахиня Веритас Голикова увидела, что ее пациент уже проснулся, и предложила ему встать для утреннего туалета. «Я хочу еще поспать, приходите через часок», – ответил он ей. Когда же через час сестра вернулась, он по-прежнему спал, и дыхание его становилось все слабее. Приблизительно между 9:45 и 9:50 он совсем перестал дышать. «Это было так тихо, как будто погасла свеча»[1067].