— Почему самовольно покинули лагерь?
— Мы ненадолго, пошли купить бумаги да конвертов.
— Какой роты, фамилия? — ткнул офицер пальцем в Томашина.
Томашин схитрил — сказал вымышленную фамилию и другую роту. То же сделали его спутники. И только это спасло их от ареста и наказания.
Генералы Занкевич и Лохвицкий требовали от солдат полного подчинения командованию и Временному правительству, продолжавшему войну. За неповиновение грозили смертной казнью. По приказу Занкевича тем, кто отказался выйти из лагеря Ля-Куртин в Фельтен с третьей бригадой, на одну треть был сокращен продовольственный паек. Куртинцев перевели на тыловое денежное содержание, лишили заграничных денег.
Это было лишь начало репрессивных мер. Затем последовало уменьшение хлебного пайка более, чем на половину, мяса вместо четырехсот граммов в сутки стали давать семьдесят пять. Французам-торговцам строго-настрого запретили продавать куртинцам какие-либо продукты. Даже лошадей не пощадил генерал — лишил фуража. Три тысячи голодных коней беспокойно бились в станках, грызли все, что можно грызть, и жалобно ржали в конюшнях.
Голодали кони, голодали и солдаты. Чтобы не умереть с голоду, стали резать лошадей. Вскоре конина стала единственным продуктом питания.
У прокурора Лисовского не поднялась рука привести в обвинительном акте приказ-ультиматум генерала Занкевича.
«Солдатам лагеря Ля-Куртин, — предписывается в том ультиматуме. — Приказываю сегодня же изъять, и арестовать 100 человек ваших вожаков, заставивших вас встать на преступный и гибельный путь. Арестовать кроме того еще 1500 человек наиболее беспокойных, а потому нежелательных в ваших рядах элементов, вносящих разложение. Исполнение сего приказания я буду считать первым шагом признания Временного правительства и моих распоряжений. Новые указания будут мною даны вам завтра».
Но генерал напрасно ждал. Никто ему не привел ни полутора тысяч, ни ста, ни полета, ни даже полдесятка скрученных по рукам «вожаков» и «наиболее беспокойных». Они были беспокойными только для генерала, а для солдат — выразителями их дум и чаяний. Часть руководителей революционно настроенных солдат во главе с Волковым, Балтайсом, Валявкой, желая избежать кровопролития, сами вышли из лагеря (все они, конечно, тут же были арестованы). Но и этот их шаг не спас остальных куртинцев от расправы. Командование сперва полностью прекратило всякое снабжение непокорных солдат продовольствием. Затем блокировало их, используя для этого верные правительству воинские части, сводный батальон, присланную Керенским артиллерийскую батарею и французскую артиллерию. Сорок тысяч карателей обрушили свой огонь на девять тысяч солдат, оставшихся в Ля-Куртине. Артиллерия засыпала лагерь снарядами. Сотни ни в чем не повинных людей погибли на чужбине. По приказу генерала Занкевича их убили за то, что они отказались убивать других, за то, что просили отправить их на родину.
Они погибли неукрощенные.
Обо всем этом Лисовский в обвинительном акте не обмолвился, конечно, ни словом. Он ведь писал его не за тем, чтобы выявить преступления царских прислужников, а для того, чтобы очернить и осудить руководителей солдатских советов и комитетов. И суд состоялся. Только не над солдатскими вожаками, — этому помешала Октябрьская революция, — а над самим исполняющим обязанности военного прокурора полковником Лисовским и ему подобными. То был суд истории.
Побег
Солдат, не подчинившихся приказу командования сдать оружие и покинуть ля-куртинские казармы, объявили мятежниками и изменниками Родине.
Началась осада. Мужественные куртинцы с возгласами: «За Родину! За революцию! За свободу!» — стойко отбивали атаки карателей. Но силы были неравными.
К исходу пятых суток положение оставшихся в лагере Ля-Куртин революционных солдат 1-й бригады и части присоединившихся к ним солдат 3-й бригады стало чрезвычайно тяжелым. У осажденных не было ни продовольствия, ни медикаментов. Обстрел продолжался. Раненые взывали о помощи. По двору лагеря носились взбесившиеся лошади.
Положение оказалось трагически-безнадежным. Осажденные подняли над верхними этажами казарм белые флаги и начали выходить из лагеря. Группа во главе с унтер-офицером Глобой осталась. Остался и Михаил Томашин. Вместе со старшим унтер-офицером Демченко и младшим унтер-офицером Кобелевым они решили не сдаваться военным властям, а ночью проскользнуть сквозь кольцо окружения и совершить побег.
В темноте трое стали выбираться из лагеря. Но едва миновали ворота, как залегли — попали под сильный пулеметный огонь, который вели по лагерю осаждавшие войска. Лежать пришлось долго. Уже перед рассветом стрельба стихла и друзья пошли дальше. Уйти далеко от лагеря им не удалось. Задержала сторожевая застава.
Здоровенный солдат налетел в темноте на Томашина и сбил его с ног. Сдернув с Михаила сапоги, швырнул взамен свои — старые, изорванные. Вслед за сапогами таким же способом обменил фуражку. Подъехали два французских кавалериста — драгуны, вооруженные пиками. Они взяли задержанных под конвой и отвели в одну из палаток, в которых были размещены вышедшие накануне куртинцы.