Пройдя через войну и мир
Те, кто верил, что за концом «Тысячелетнего рейха» последует взрывное освобождение в немецкой литературе, испытали глубокое разочарование. Ничего не произошло. Ни бури, ни восстания, ни обвинений. Тишина. А потом очень медленно стали появляться нерешительные, осторожные попытки вернуться в прошлое и изучить его, и попытки эти предпринимались без крайностей, не превращаясь в рискованный эксперимент – скорее, они основывались на надежных данных, пусть и усредненных, но все же весьма достоверных.
Однако даже от этих попыток быстро отказались: после многих лет глубочайшей неуверенности их поверхностная привлекательность оказалась недолговечной. Можно было бы предположить, что необычайное изобилие совсем недавних событий, в которых один отдельно взятый день в прежние времена дал бы достаточно материала на целую писательскую жизнь, станет источником активных литературных изысканий. Однако произошло прямо противоположное: из-за того, что эти события внезапно соскользнули в прошлое, они на некоторое время стали странно нереальными и превратили настоящее в пугающий вакуум. Слишком многое произошло, чтобы литературным словом снова можно было пользоваться – а если это вдруг происходило, как при некоторых первых попытках, то такие произведения ставили под сомнение и считали слишком напыщенными. Такие книги не устраивали людей; однако и ничего нового не появлялось. Прежде всего всеми овладевало сомнение. Слишком многое рухнуло – и в городах, и в людских сердцах.
Нужно было искать новые слова и понятия, причем поиски должны были быть как никогда интенсивными и при этом гораздо более осторожными, чтобы снова не заплутать в лабиринтах пестрой полуправды. Все было иначе, чем после Первой мировой войны. Тогда реакция резко и стремительно проявилась в драматургии, лирике и эпической поэзии (Газенклевер, Толлер, Леонхард Франк, Верфель, Эренштейн, экспрессионизм, новая живопись), хотя прошло еще целых десять лет, прежде чем поток литературных высказываний о войне (речь здесь не о неизбежных генеральских мемуарах) хлынул в полную силу.
Однако эта вторая война была другой. Она не перешла в бунт, в выкрик, в революцию. Эта война была полностью проиграна – проиграна не только в разбомбленных городах, но и в разрушенных сердцах и умах. Меньше всего людям нужно было еще одно страшное потрясение – не отрезвление, как в 1918 году, когда они поняли, что воевали ни за что, а во сто крат худшее осознание того, что они сражались за убийц и преступников. В отличие от 1918 года, в этой войне позади не осталось опустошенного поля битвы, на котором все-таки еще стояла бы парочка развалин, оставшихся от понятия о чести; на этот раз позади осталась скорее бойня, на которой люди либо слепо и неосознанно, либо сознательно стали пособниками мясников, чьи безоружные жертвы исчислялись миллионами.
Возможно, именно это, а не вбитый в голову страх высказаться, стало одной из причин того, что немецкая литература молчала – молчала слишком долго для непосвященных посторонних; а потом медленно, спорадически, скорее благодаря единичным авторам стала двигаться вперед. К этому прибавилось еще и нехватка эталонов. Большая часть крупных писателей в 1933 году отправилась в эмиграцию, и связь с ними прервалась; многие умерли в ссылке, другие постарели, и когда они возвращались на родину, взаимное недоверие вскоре приводило к отчуждению и разобщенности. Такие люди как Альфред Дёблин и Леонхард Франк с трудом могли найти издателей, и даже Томас Манн и Карл Цукмайер вскоре снова предпочли жизнь в Швейцарии.
И наконец, теперь стала ощущаться утрата писателей-евреев. В немецкой литературе, больше чем в любой другой, они играли важную роль в сохранении духовного равновесия, так как являлись поборниками демократии, свободы духа и прогресса в противовес локальному патриотизму и армейскому послушанию. После 1918 года многие из них были в авангарде литературы; теперь же в ней стало остро недоставать их живости ума, отваги и международного охвата.
Таким образом на протяжении многих лет недавнее прошлое не было мишенью многочисленных неистовых нападок; наоборот, эти нападки редко бывали прямыми, а чаще – опосредованными, косвенными, или же этой темы избегали вовсе. Лишь в последние годы начали появляться романы, драматические и поэтические произведения, которые становятся яркими единичными прорывами и атакуют бесстрашно, в лоб, без обмана, чтобы художественно описать прошлое и попытаться с ним справиться. К таким произведениям принадлежит и книга Ханса Фрика.
Книга «Брейнитцер, или Чужая вина» сразу же выдает необыкновенное дарование автора. В ней чувствуется не только мужество, сила и решимость, но и отличное владение художественными приемами. Большое достоинство книги в том, что она написана не в журналистском или репортерском стиле – если бы это было так, то она стала бы еще одной из многих подобных; скорее, ее можно рассматривать как поэтическое произведение.
То, что автор смог создать столь яркий сюжет, делает книгу редкой и достойной внимания, поскольку грань здесь тонка, и ее легко нарушить. Очень велика опасность стать невыносимым, когда не обладаешь страстью и одержимостью, достаточной для того, чтобы растопить грязный лед предрассудков и суметь переубедить читателя. Фрику это удается. Ему веришь даже тогда, когда он повторяется (ведь это его первая книга), слишком уж старается или порой ходит по кругу. Его искренность и пророческая напряженность увлекают и захватывают. Вспоминается «Войцек» Бюхнера, произведения Дилана Томаса, Брендана Биэна и молодого Фрица фон Унру.
Эпизодичность композиции, быстрая и резкая смена атмосферы и настроения, плотное, интенсивное, то и дело напоминающее балладу и зачастую лиричное повествование с резко меняющимися описаниями – все это придает книге большую образность и колоритность. Однако в то же время в ней присутствует и дистанция, необходимая для того, чтобы не позволить персонажам казаться плодом авторской фантазии: они внезапно оказываются такими же людьми, как любой из нас, и от этого кажутся еще более грозными.
Кроме того, в книге уравновешено понятие вины: обвинитель так же виновен, как и те, кого он обвиняет, и это делает возможными зеркальные отражения, в которых раскаяние и искупление неожиданно становятся светлыми пятнами, а маленькая правда добивается, чтобы ее отстаивали точно так же, как и большую; таким образом, сам автор к концу книги не видит иного выхода, кроме самоуничтожения, которое в качестве решения проблемы здесь кажется почти что слишком уж само собой разумеющимся. Возможно, было и другое решение, но это была бы уже совсем другая книга, и хочется надеяться, что Фрик ее еще напишет. Он относится к той породе писателей, которых в Германии всегда было слишком мало. Его роман – это самое важное и самое волнующее обещание.
Большая ирония и мелкие насмешки…
В о п р о с: Ваша фамилия не Крамер?
О т в е т: Нет. Однако это не помешало этой чуши распространиться по миру, и в нее по сей день верят.
В: Вы когда-нибудь ее опровергали?
О: Зачем? Я вот уже почти сорок лет не опровергаю ничего из того, что обо мне пишут, какой бы ложью это ни было.