Ты пишешь мне, что государь не одобрит моего «Моцарта и Сальери»! Что ж, пусть так. Но с чего ты взял, что под Моцартом у меня выведен Суворов, а под человеком в черном — покойный император Павел Петрович? Вздор! Ведь император Суворову не Regquem[10], а смерть заказал.
Моцарт.
Мне день и ночь покоя не дает
Мой черный человек. За мною всюду
Как тень он гонится. Вот и теперь
Мне кажется, он с нами сам-третий
Сидит.
Будто нарочно, когда Суворов в ту ночь достиг Петербурга, лил дождь — нудный, надсадный! И покатилась его карета по темным и пустынным петербуржским улицам.
На душе у нашего генералиссимуса кошки, как говорится, скребли.
— Конечно, — воскликнул Павел Петрович, — заскребут кошки на душе. Императорский гнев он уже на себя навлек своим дежурным, не по Уставу, генералом. А уж своей задержкой в дороге, тем более! Ведь задержался он, как понеслась впереди него молва, из-за девок в придорожной баньке — сладких, слаще триумфа, который государь ему обещал устроить. Проще говоря, предпочел он девок срамных императорскому триумфу! Так ему государь и скажет: «Как же вы, ангел мой, осмелились их предпочесть? Дайте ответ!»
Вот бревно поперек мостовой и оказалось!
Триумфальную арку, что государь приказал в честь его побед возвести, спешно в ту ночь разбирали.
Карета остановилась, и кучер стал с мастеровыми ругаться, чтоб они это бревно с дороги убрали.
Разумеется, они его убрали, но лишь после того, как им рупь серебром на водку сам Александр Васильевич дал. Ведь это бревно они специально для этого выкатили.
Сей дорожный анекдот с бревном слегка развеселил нашего генералиссимуса — и он потом не преминул рассказать его государю.
Государь анекдот оценил по достоинству.
— Так, значит, рупь всего серебром они за триумфальное это бревно с вас взяли? — расхохотался государь император превесело. — А с вас, Александр Васильевич, — вдруг продолжил он сурово, — я и того меньше возьму!
— Это бревно и поперек моей жизнь легло, — грустно сказал Павел Петрович — и даже всплакнул. И погрузился в долгое молчание.
— А что государь с него взял? — вывел я его из этого молчания.
— Жизнь, — буднично ответил он мне. — Что же еще государь со всех нас может взять? Жизнь нашу! Денег своих у него, императора, и без наших довольно. — И так печально посмотрел на меня, что — нет, не жалко мне стало его (жалеть это лукавое привидение, как говорится, себе дороже) — насторожился я, любезные мои читатели, подумал, что непременно мне сейчас он такое соврет, такое… что я, как последний дурак, и поверю ему.