– Да. Нет! В смысле не на камеру.
– Вы так мило стесняетесь, моншер, – она оглядела его с ног до головы, а потом бросила взгляд на Гислен. – Вам не стоит быть таким замкнутым. Народ давно не видел молодость и надежду во дворце. Расскажите им о любви.
– А можно рассказать ртом? – настаивал Илия.
Режиссер усмехнулась, и он мгновенно осознал, что попросил.
– Я имею в виду словами. Обойдемся без пошлости?
В ответ она закатила глаза, а ее подчиненные, невзирая на спор, установили все необходимое на площадке у фонтана.
– Вперед! Встаньте оба здесь, – она указала опустевшим мундштуком на деревянный крестик, брошенный на нужную точку. – Поживее, сейчас будет отличное солнце! Нельзя упустить такой свет! Давайте, Илия, я не должна вас уговаривать. Да, обязательно. Если не хотите, чтобы вас заклеймили сведенными вопреки желанию аристократами.
Илия поглядывал на Гислен. Она нервно выдыхала, а жар ее кожи – не то от спонтанного загара, но скорее от вопиющего предложения, можно было почувствовать, стоя рядом. «Мотор!», и Илия скромно коснулся ее губ. Они отстранились через мгновение. Пролетело четыре одинаково неугодных дубля, солнце порыжело.
– Истина мне свидетель, здесь нет ничего от любви! – бушевала режиссер. – Мы упускаем закат. Вы что, не умеете целоваться?
Илия возразил. Мадам Поузи уверенными шагами подошла к статуе возле фонтана, провела рукой в перчатке по мраморным губам – то ли протирала от пыли, то ли флиртовала с камнем. Она потянулась к неподвижному мужскому лицу и горячо поцеловала. Гислен зарделась и опустила глаза, Илия свои, напротив, вскинул, вперившись в акацию. Когда мадам Поузи отпрянула, на мраморе остался отпечаток ее помады.
– Мне нужно это, – она указала на алый след.
– Мадам, но
– Вы же обручены, – пожала плечами режиссер. – Я сейчас сама ее поцелую, если ты не можешь.
– Нет! – Илия выступил вперед Гислен, словно бы загораживая от беспринципной мадам Поузи, но запоздало понял, что режиссер просто глумилась над их стеснительностью. – Поймите, так не положено. Мы не актеры. Подобный избыток чувств может вызвать осуждение… в наших кругах.
– А их недостаток – в кругах иных. Выбирайте: недовольство меньшинства или большинства.
Она была права. Возможно, Гислен не знала людей так, как Илия, переживший эти три года. Но он должен был принимать решение не один, поэтому спросил тихо и ненастойчиво:
– Гислен, ты не против?
Ее шея покраснела даже через слой пудры. Илия заметил, что девушка покрывалась пятнами, когда нервничала. Но Гислен судорожно помотала головой, выражая согласие. Илия попросил всех, кроме оператора и режиссера, отвернуться. Он прикрыл ее лицо ладонью, словно пряча от назойливого взгляда мадам Поузи, контролирующей столь интимный процесс, и сам постарался забыть о том, что есть две пары глаз и объектив в свидетелях. Он целовал ее с тем же напором, как в алькове, когда сделал ей неуклюжее предложение под покровом непроглядной бархатной шторы. Кожи Илии коснулась прохлада ветра и внезапной тени далеких деревьев – солнце скрылось за кронами. А когда он услышал «стоп! снято!», мимолетно задел губами ее алеющую щеку. Под нахлынувшими едва ли знакомыми ощущениями, он уверенно перехватил ладонь Гислен и потащил ее за собой. Они выбежали из кадра, из сада, из-под взора нескольких человек, которые пытались преследовать их какое-то время. Илия повел ее через задний двор, рассекая развешенное белье на веревках, и вбежал в усадьбу через вход для прислуги. Убедившись, что они остались наедине, он зажал Гислен между собой и деревянным стеллажом. Он оставлял поцелуи на ее веках, ключицах, запястьях и растрепавшихся волосах, а Гислен, поначалу протестовавшая в страхе быть замеченными, улыбалась, и, в конце концов, прильнула к нему сама.
– Я люблю тебя, Гислен! Я так сильно тебя люблю!
– И я. А ты вспоминал меня на фронте? Ты обо мне думал? – в каждом отзвуке ее голоса было слышно, как давно она хотела это спросить.