Семья встретила их ожидаемо горячо, засыпая вопросами и хлопоча вокруг обоих ребят, словно Тристан был их вторым сыном. Лесли поддержала идею ехать к герцогине, но вознамерилась собрать всю делегацию Гавелов. Пришлось Илии смириться с ее прыткостью. И вот, стоило моргнуть на заднем сиденье машины, как открыть глаза пришлось уже на террасе в усадьбе Лореттов, когда Тристан толкнул Илию в бок. «Твой чай принесли». Чай был лишним, если не считать, что им можно было занять руки и неловкие паузы. Гислен светилась, хотя в присутствии покровительницы вела себя очень церемонно. Илии почудилось, будто она боится к нему прикасаться, да и просто побаивается его, хотя он занимал все ее внимание. Они с Илией переглядывались весь вечер. «Неужели дело в том, как я изменился? – терзался он. – Может, я стал угрюм и не по годам измучен, как многие фронтовики?» Он извинился за свой сонный вид. Она сказала, что подождала бы его до завтра, только бы он отдохнул с дороги. «Хотя я бесконечно счастлива тебя видеть». Он знал об этом, и они продолжали смотреть друг на друга, иногда смущая своей пристальностью остальных присутствующих.
– Гислен не теряла времени и приготовила сюрприз! – внезапно воскликнула герцогиня, отставив свою чайную пару на столик рядом. – Верно, дорогая?
– Да, я хотела исполнить, – залепетала она себе под нос от смущения. – Песню. Я знаю, что эта джазовая серенада тебе нравится.
Илия растерялся. Гислен была восхитительна. Возможно, он произнес это вслух и добавил:
– Я тебя недостоин.
Зардевшаяся Гислен прошествовала через террасу к роялю, чинно подняла крышку. Гости окружили инструмент, а герцогиня подошла к окну, чтобы наслаждаться игрой и пением Гислен, поглядывая на свои угодья. Белые руки Гислен вспорхнули с колен на клавиши. Она вступила. По всему телу Илии пробежали ледяные мурашки, словно его окатили водой, словно ему за шиворот бросили снежок. Он не знал, что тело может так отреагировать на звуки музыки – озноб, холодный пот и тремор охватили его одномоментно. А еще паника и бесконечное окопное желание спрятаться в утробу блиндажа. Он старался не выдавать своего состояния, но Тристан успел увидеть его бледное лицо и трясущиеся руки. Чашка, скачущая на блюдце, аккомпанировала серенаде, а Гислен, ничего не замечая, упивалась мелодией. С каждым аккордом ужас внутри Илии рос. Фарфоровые предметы полетели на кафель и разлетелись вдребезги молочными кусочками у его ног. Гислен остановилась. Он не верил, что может быть так тихо. Пусть так будет всегда. Не дожидаясь вопросов, Илия вылетел прочь в уборную под поспешные объяснения Тристана.
Вода бежала из латунного крана в белую керамическую ракушку. Резная рама вокруг зеркала блестела позолотой. Пахло розовой водой. Вокруг все было непривычно светлое и опрятное. Хотелось извиняться и мыться до тех пор, пока не получится ощутить на себе чистоту. Но Илия смотрел в зеркало и отражался в парадной форме, он был вымыт и надушен для аудиенции во дворце. Дело было не во внешней чистоте. В дверь кто-то настырно забарабанил. Илия подпрыгнул. Второй звук, который раздражал его не меньше фортепианного, – стук в дверь. Он огрызнулся, что скоро выйдет, и тут же пожалел о грубости.
Прощаться было сложно под жужжание роя насекомых в вечернем саду и причитания двух леди (Гислен шла позади, молчаливая, с виноватым видом, хотя Илия успел ей сказать, чтобы не думала принимать случившееся на свой счет). А дома лорд Гавел оставил жену с ее домыслами и попросил ребят присоединиться к нему в кабинете. В его уединенную берлогу, в которую другие члены семьи почти не заходили, Тристан попал впервые. Позже он поведал Илии свои впечатления – кабинет был похож на аудитории в Пальере. Скромность и порядок царили в нем, чем отличались от прочего дома, над интерьерными изысками которого потрудилась леди Гавел. В самом кабинете они провели меньше часа за серьезным разговором – скорее исповедью, чем наставлением. И Илия не мог вспомнить, когда бы еще он так задушевно общался с отцом, хотя их отношения он всегда считал доверительными и теплыми. Если бы задали написать эссе об услышанном в стенах министерского кабинета, они бы пересказали монолог лорда Гавела – воспоминания о Последней войне.
– Я был вашего возраста, когда меня призвали. Несколько месяцев подготовки, и вот я уже молодой лейтенант, ответственный за многие жизни. Нас было достаточно таких, мы едва из галифе не выпрыгивали от желания быть героями. Спустя несколько боев, первых потерь и трагедий бравада улетучилась, как сорванное знамя. Нам тогда осталась ярость – для боя, и непонимание, как без нее жить, – после боя. Вы спросите, зачем старик нам все рассказывает, мы и сами это пережили? Есть отличие между нашими поколениями, и я ему очень рад. Когда началась война, мы ликовали. Меня, как и всех моих друзей, объявление войны застало в опере. Мы подбрасывали к потолку цилиндры, кружили наших спутниц на руках от восторга, поздравляли друг друга. Война – это грандиозный праздник, думали мы: с лентами, орденами и цветами, брошенными под копыта коней. А потом мы столкнулись с реальностью. Мы остервенели в первый же год. Подобных войн не было – сражался каждый мужчина на континенте. Половина населения погибла, остальные не знали, что делать в мирной жизни. Это не локальный конфликт, от которого можно было сбежать. Пепелище простерлось везде, черное носил каждый. Я рад, я был так рад, когда увидел, как известие о войне восприняли вы, все вы, молодые ребята. Как трагедию. Нужно быть мудрецом, чтобы знать наперед, и вы оказались мудрее нас. Война – это не праздник, конечно. Но и то и другое традиционное занятие. Если меня однажды попросят описать одним словом… Война – это традиция, единственная, которая объединяет все народы в разные времена. Возможно, это единственное наследие, которое мы никогда не утратим.
Когда он умолк, говорить было уже нечего. У всех троих мужчин был похоронный вид, особенно если брать в расчет парадную форму и опухшие от нехватки сна глаза. Двое из них донесли это траурное молчание до гостиной. И кто-то один уснул раньше, а второй накрыл его одеялом, подтянув его край до эполет.
Лесли взяла лицо Илии в теплые руки. Свет торшера лег на ее волосы, щеки, подбородок, высветлив всякую тень, сделав ее словно бы юной счастливой девушкой. На ее лице была написана надежда – прекрасное материнское чувство. Она сказала:
– Просыпайся, милый! Ты уснул в гостиной, тебе стоит перейти в кровать и переодеться ко сну, чтобы выспаться. Отоспись дома, – мать сжимала подбородок Илии мягко, и голос ее был певуч, словно она не побуждала, а баюкала сына колыбельной. Чтобы уснул ее ребенок, а проснулся герой. Он узнал этот взгляд – именно им его встречали люди в тылу.
Илия ласково убрал ее руки со своего лица и ответил:
– Почему все здесь всматриваются мне в лицо, – голос прошуршал хрипотцой, и он прокашлялся, – в
Лесли вздохнула и опустила плечи, будто Илия сбросил с себя разочарование, а оно упало на нее неприглядной мотоциклетной курткой, а вовсе не горностаевой мантией, о какой она грезила. Лесли пропела «милый», но Илия не позволил ей лить в уши опиум. Она весь вечер смотрела на него, как на флаг в руках знаменосца.
– Значит, я не нужен даже тебе, если только не как сосуд для другой личности, более великой и более нужной, чем я. Не хочу умирать в восемнадцать лет, без права на свое тело и похороны!
– Что ты такое говоришь? – встрепенулась мама. А Илия едва ли не плакал. Ему одному было жаль себя, никто больше не смотрел на него с состраданием, даже Тристан.
– А если я не хочу уступать мое место тысячелетней тени? Что будет со мной? Никто ведь даже не знает, как это должно произойти. Вдруг я до конца жизни буду ходить с ним в одном теле, без воли, без судьбы? Ты же моя мама! Ты меня родила для такой участи? Мне страшно. Ты даже не знаешь, как мне страшно! – в конце концов Илия заплакал, как маленький. Казалось, он пятилетний мальчик и совсем не хочет идти спать, как того требуется. Потому что он не хочет идти в кровать, и потому что в темной комнате страшно оставаться одному наедине с мрачными фигурами.
Лесли села на диван, она тоже лила слезы. Так часто бывает: дети и матери вместе рыдают, стоит одному из них начать.
– Бедный мой сыночек, конечно, ты боишься, – она причитала, сморкаясь. И ее речь упиралась в белый сатиновый платок, в перчатку, в ладонь. Приглушенное причитание походило на древний обряд плакальщицы. Словно Илия умер, лежит здесь на диване, а она его оплакивает. Он подумал, что дух Эльфреда действительно может разделить с ним его тело. «Никто даже не знает, как это должно произойти». И тогда кошмар будет длиться столько: несколько декад человеческой жизни, проведенной как собственные поминки. Он представил далекие земли, высокие горы, могучие армии, которые ему придется наблюдать перед собой, – и все это величие Илии никак не касалось.