– Между ними были размолвки, Эмма, он так прямо и сказал. У него не было времени объяснить все подробно. Он пробыл у нас всего четверть часа да в таком взволнованном состоянии, что за это время почти ничего рассказать не успел, но то, что между ними были размолвки – он дал понять ясно. Они-то, сколько я понимаю, и стали причиной сегодняшних событий и, очень вероятно, вызваны были его неуместным поведением.

– Неуместным! Ох, миссис Уэстон… Это мягко сказано. Гораздо, гораздо хуже, чем просто неуместным! Передать не могу, как сильно он уронил себя в моих глазах. Разве может так вести себя мужчина?.. А как же честность и прямота, строгая верность правде и принципам, презрение к мелочным уловкам, которые надлежит всегда и во всем выказывать настоящему мужчине?

– Позвольте, милая моя Эмма, я за него заступлюсь: здесь он, конечно, поступил неправильно, но я давно его знаю и могу ручаться, что у него много, очень много прекрасных качеств, и…

– Боже мой! – вскричала Эмма, не слушая. – А миссис Смолридж! Джейн чуть не поступила в гувернантки! Какое ужасающее бесчувствие! Так заставить ее страдать, что она чуть не нанялась… что такая мысль вообще пришла ей в голову!

– Эмма, об этом он ничего не знал. Здесь я могу полностью его оправдать. Она сама приняла это решение, не сказав ему ни слова… или же сказав так, что он не придал тому значения. До вчерашнего дня он был в совершенном неведении. Он узнал о ее планах внезапно, не знаю как, может, из какого-то письма или записки. Но именно после этого он и решился немедленно пойти к дяде, все рассказать и положиться на его доброту – словом, покончить с этой тайной, которую они и так слишком долго скрывали.

В этот раз Эмма к ней прислушалась.

– При прощании он обещал мне скоро написать, – продолжала миссис Уэстон, – и, судя по его тону, изложить все подробности, которые не смог сообщить сейчас. Так что давайте сначала дождемся этого письма. Может, оно несколько смягчит его вину. Может, мы поймем и простим многое из того, что неясно сейчас. Не будем же суровы, не будем торопиться с осуждениями. Запасемся терпением. Любить его – мой долг, и теперь, когда один очень существенный для меня вопрос разрешен, я искренне желаю, чтобы все сложилось благополучно, и очень на это надеюсь. Они оба, наверное, столько выстрадали из-за необходимости молчать и скрываться.

– Ему, – сухо отозвалась Эмма, – эти страдания, по всей видимости, особого зла не причинили. Ну и как воспринял все это мистер Черчилль?

– Весьма благосклонно и почти сразу же его благословил. Подумать только, как в их семье все переменилось всего за одну неделю! Пока жива была бедная миссис Черчилль, не могло быть ни надежды, ни возможности, ни малейшей вероятности, но едва только ее останки упокоились в семейном склепе, как ее мужа с легкостью уговорили действовать наперекор ее возможным желаниям. Как радостно, когда чрезмерное влияние уносят с собой в могилу!.. Дядюшку даже почти уговаривать не пришлось.

«Да, – подумала Эмма, – и с Харриет было бы так же».

– Это было вчера вечером, а сегодня с рассветом Фрэнк скорее выехал в Хайбери. Думаю, он на некоторое время заехал к Бейтсам, а потом сразу прискакал к нам, но, как я уже говорила, пробыл всего четверть часа – очень спешил назад к дяде, ему он сейчас нужнее обыкновенного. Он был очень взволнован – чрезвычайно! – и сам не свой, я его таким никогда не видела. Вдобавок ко всему прочему его потрясло, как сильно ей сейчас нездоровится, он и понятия об этом не имел. Весь его вид говорил о том, что он переполнен чувствами.

– И вы в самом деле полагаете, что об их связи совершенно никто не знал? Ни Кэмпбеллы, ни Диксоны – никто не знал о помолвке?

Вспомнив о Диксонах, Эмма слегка покраснела.

– Никто, совершенно никто. Он решительно заявил, что об этом, кроме них двоих, ни единая живая душа не знала.

– Что ж, – сказала Эмма, – полагаю, со временем мы свыкнемся с этой мыслью, и я желаю им всяческого счастья, но сама навсегда останусь уверена, что подобные действия отвратительны. Что это, как не лицемерие и ложь, шпионаж и предательство? Явиться к нам, прикинувшись столь открытыми и простыми, а в то же время судить всех нас в своем тайном союзе! Всю зиму и весну нас дурачили. Мы-то думали, что общаемся с ними на равной ноге, со всей честью, со всем уважением, а меж тем эти двое, вероятно, слушали нас, а потом втайне сравнивали и судили все наши слова, предназначенные только для одного из них. Ну и пускай сами на себя пеняют, если услышали друг про друга не самые приятные вещи!

– Я на этот счет спокойна, – откликнулась миссис Уэстон. – Вполне уверена, что все сказанное мной каждому из них по отдельности можно было бы сказать и им вместе.

– Вам повезло… Свою единственную ошибку вы рассказали лишь мне – когда вообразили, будто в нее влюблен один наш общий друг.

– Да. Но я всегда была о мисс Фэрфакс самого высокого мнения и, даже поверив в сие заблуждение, ни за что не стала бы говорить о ней дурно, а о своем пасынке – и подавно.

Тут за окном показался мистер Уэстон, очевидно, проверяя, как идет разговор. Жена взглядом пригласила его войти и, пока он шел, добавила:

– А теперь, Эмма, милая, прошу вас: говорите и держитесь так, чтобы у него отлегло от сердца и чтобы он остался доволен этим союзом. Давайте обратим его внимание на все хорошее, в конце концов, мисс Фэрфакс – девушка замечательная. Партия не самая завидная, но ежели мистер Черчилль на нее согласен, то с чего возражать нам? А ему, Фрэнку, можно сказать, очень повезло найти невесту со столь твердым характером и ясным умом – именно такой я всегда мисс Фэрфакс считала и считаю по-прежнему, даже несмотря на это единственное, но крупное отступление от строгих правил. Но в ее положении даже сию ошибку многое оправдывает!