Глава XII

Пока не возникла угроза потерять мистера Найтли, Эмма и не догадывалась, насколько ее счастье зависит от возможности быть первой в его помыслах и в его сердце. Считая свое первенство в порядке вещей, она, довольная, наслаждалась им весьма бездумно, пока страх, что ее место займет другая, не открыл Эмме глаза на правду. Долго, очень долго она была во всем для него первой: никаких близких родственниц у него не было, и лишь Изабелла имела право делить с ней его внимание, однако степень любви и уважения мистера Найтли к Изабелле ей всегда была известна. Все эти годы Эмма была для него самым близким другом. Она этого не заслужила: часто упрямилась, пренебрегала им и его советами, спорила с ним ему назло, не признавала и половины его достоинств и ссорилась, когда он не хотел соглашаться с ее ошибочными и чересчур самонадеянными суждениями о самой себе – и все же, несмотря на все это, из давней привязанности и привычки, из благородства души он любил ее, смотрел, как она растет, стремился помочь ей стать лучше и всегда поступать правильно – рвение, которое не разделял с ним больше никто. Эмма знала, что, несмотря на все ее недостатки, она была ему дорога, и хотела бы надеяться, что даже очень дорога… Но подобным надеждам она предаваться не посмела. Это Харриет Смит может позволить считать себя достойной его исключительного внимания, его пылкой любви. Но не она. Нет, она не станет ласкать себя мечтой, будто мистер Найтли слепо ее любит. И совсем недавно она получила доказательство его беспристрастности… Как разгневан он был ее поведением по отношению к мисс Бейтс! Как прямо, как строго он сказал все, что думает! Конечно, не столь строго, чтобы нанести Эмме обиду, но разве стал бы он так с ней разговаривать, если бы в его душе теплилось что-то, помимо неизменного чувства справедливости и непредвзятой доброжелательности. В ней не было ни единой надежды, что он может разделять ее самые нежные чувства, однако все еще оставалась надежда – которая то угасала, то вновь разгоралась, – что Харриет обманулась и неверно истолковала степень его к ней расположения. Ах, как бы Эмме этого хотелось – для его же собственного блага. Пускай даже не выберет ее, но зато будет всю жизнь холостяком. Будь она уверена, что мистер Найтли никогда не женится, то этого бы вполне хватило. Пускай только он навсегда останется тем же самым мистером Найтли для нее и ее батюшки, тем же самым мистером Найтли для всех остальных. Пускай никогда не прервутся драгоценные узы дружбы и доверия между Донуэллом и Хартфилдом, и на душе у нее будет спокойно… По правде сказать, она и сама не смогла бы выйти замуж. Как совместить брак с дочерним долгом перед отцом и чувствами к нему? Ничто не должно их разлучить. Она не вышла бы замуж, даже если бы попросил сам мистер Найтли.

Эмма всей душой желала, чтобы догадки Харриет не оправдались. Она надеялась, что теперь, увидев их вместе, сможет хотя бы оценить, действительно ли у подруги есть основания рассчитывать на взаимность. Отныне она будет следить за ними с пристальнейшим вниманием, и как бы слепа ни была Эмма до сих пор, она знала, что теперь-то не ошибется. Его ждали со дня на день. Очень скоро ей представится возможность для наблюдения, и Эмма с ужасом ждала сего часа, а с Харриет твердо решила пока не видеться. Никому из них встречи сейчас не пойдут на пользу, как и дальнейшие разговоры на животрепещущую тему. Она не хотела верить догадкам подруги, пока сама во всем не убедится, но и разубеждать ее пока что права не имела. Разговоры лишь заденут Эмму за живое… Так что она написала Харриет письмо с доброй, но решительной просьбой не приходить покамест в Хартфилд, выразив убеждение, что беседы об известном предмете сейчас лучше избегать, и надежду, что через несколько дней они смогут увидеться – но в обществе, а не наедине, – и держаться так, будто вчерашнего разговора никогда не было… Харриет покорилась, согласилась и поблагодарила ее.

Едва этот вопрос был улажен, как в Хартфилд пришла гостья и ненадолго отвлекла ее от предмета, который занимал все ее мысли во сне и наяву вот уже сутки. Миссис Уэстон только что побывала у будущей невестки и на обратном пути решила заехать в Хартфилд, дабы и получить удовольствие от разговора, и исполнить свой долг перед Эммой, рассказав все подробности сего занимательного визита.

К Бейтсам они пришли вместе с мистером Уэстоном, и он весьма достойно оказал дамам все необходимое внимание. После миссис Уэстон пригласила мисс Фэрфакс на прогулку в экипаже и тогда-то, наедине, и узнала от нее намного больше, чем в гостиной мисс Бейтс, где они все вместе просидели четверть часа в неловкости.

Эмме стало немного любопытно, тем более что дело напрямую касалось ее подруги. Из дома миссис Уэстон отправилась в чрезвычайном волнении. Изначально она хотела просто написать мисс Фэрфакс, а с официальными визитами повременить до тех пор, пока мистер Черчилль не примирится с мыслью о помолвке и всеобщей огласке. Нынче же их визит, на ее взгляд, породит всякого рода сплетни. Однако мистер Уэстон был непреклонен, он положил во что бы то ни стало выказать мисс Фэрфакс и ее семье свое расположение и был уверен, что никаких подозрений визит не вызовет, а если и вызовет, то пускай – такое, как он заметил, все равно не скроешь. Эмма улыбнулась, подумав, что тут уж с мистером Уэстоном не поспоришь. Словом, они решились ехать. При их виде прекрасная дама явно встревожилась и смутилась. Она говорила с большим трудом, а каждый ее взгляд и каждый жест выдавал, как сильно ее мучают угрызения совести. Отрадно и в то же время трогательно было видеть тихое, искреннее счастье старушки и упоение ее дочери, которая от избытка чувств даже несколько притихла. Они обе так бескорыстно радовались, так много думали о Джейн и обо всех других, совершенно позабыв о себе, что заслужили уважение и все самые добрые чувства. Недавняя болезнь мисс Фэрфакс послужила миссис Уэстон прекрасным предлогом пригласить ее на прогулку. Та сначала предложение отклонила, однако в конце концов уступила настояниям. Во время прогулки миссис Уэстон, ласково ее ободряя, помогла мисс Фэрфакс преодолеть смущение и заговорить о самом главном. Разумеется, началась беседа с извинений за столь нелюбезное малословие в первые минуты их визита и заверений в горячей признательности, которую она всегда питала по отношению к миссис Уэстон и ее супругу. Покончив со всеми этими излияниями, они наконец заговорили о помолвке, о ее настоящем и будущем. Миссис Уэстон осталась убеждена, что принесла собеседнице большое облегчение, освободив ее от груза всего, что скопилось на душе за долгое время, да и сама осталась весьма довольна всем услышанным.

– Она с большим возбуждением говорила о том, как мучительно тяжело ей было скрываться все эти месяцы, – продолжала миссис Уэстон. – Вот ее слова: «Не стану говорить, что после помолвки у меня не было счастливых минут, но я с тех пор не знала ни единого спокойного часа», – а губы у нее при этом так дрожали, что невозможно было не проникнуться сочувствием.

– Бедняжка! – воскликнула Эмма. – Стало быть, она осуждает себя за то, что согласилась на тайную помолвку?

– Осуждает? По-моему, никто не способен винить ее больше, чем она сама. «Это решение, – сказала она, – стало для меня причиной нескончаемых страданий, и поделом. Но несмотря на наказание, которое влечет за собой ошибка, ошибкой она быть не перестает. Кара не искупает грехи. Я навсегда останусь виноватой. Я действовала против собственных представлений о правильном и неправильном, и совесть моя подсказывает, что я не заслужила ни сего счастливого поворота событий, ни той доброты, которой я сейчас пользуюсь. Миссис Уэстон, только не думайте, что меня столь дурно воспитали. Не судите по моей грубой ошибке друзей, которые меня растили. Виновата я одна. Уверяю вас, как бы ни складывались сейчас обстоятельства, я с ужасом думаю о том, как мне все рассказать полковнику Кэмпбеллу».

– Бедняжка! – вновь воскликнула Эмма. – Должно быть, любит она его без памяти, а иначе не решилась бы на такой шаг. Видимо, любовь пересилила разум.

– Да. Она, без сомнений, питает к нему очень сильные чувства.

– Боюсь, – вздохнув, ответила Эмма, – что и я немало виновата в ее страданиях.

– Вы, моя милая, не хотели навредить ей нарочно. Но, видимо, все это как раз и привело к размолвкам, о которых нам уже упоминал Фрэнк. Она сказала, что, совершив сие зло, она, естественно, начала вести себя неразумно. Сознавая, как дурно поступила, она постоянно мучилась, она сделалась придирчивой и раздражительной, и, наверное – даже наверняка, – ему тяжело было это выносить. «Я не считалась, – она сказала, – с его характером и его духом – его жизнерадостным духом, с его веселым и шутливым нравом, который в других обстоятельствах, я уверена, непрестанно меня бы очаровывал, как и в нашу первую встречу». Затем она заговорила о вас и о том, сколько доброты вы выказали ей во время ее болезни. Потому-то я и решила, что это все связано. Она покраснела и попросила, чтобы я при первой же возможности передала вам ее благодарность – ее величайшую благодарность – за ваши благие намерения и старания. Ей больно думать, что она так и не выразила вам должной признательности.

– Если бы я не знала, что она теперь счастлива, – серьезно отвечала Эмма, – а она, сколько бы ни мучили ее угрызения совести, полагаю, счастлива, – то ни за что бы не вынесла эту благодарность, потому что – ах! Миссис Уэстон! Если б только подсчитать все добро и зло, которое я сделала мисс Фэрфакс!.. – Эмма заставила себя сдержаться и уже веселее добавила: – Ну пора это все забыть. Как любезно с вашей стороны рассказать мне столь любопытные подробности. Они показывают ее с самой выгодной стороны. Я теперь уверена, что она замечательный человек… и, надеюсь, будет счастлива. Справедливо, что он хотя бы богат, потому что все иные достоинства и добродетели всецело принадлежат ей.

Такое заключение миссис Уэстон просто так оставить не могла. Она прекрасно относилась к Фрэнку почти во всех отношениях, и к тому же очень сильно к нему привязалась, а потому со всей искренностью и серьезностью принялась его защищать. Она рассуждала здраво и с чувством, но Эмма ее уже не слушала: ее мысли устремились то ли на Бранзуик-сквер, то ли в Донуэлл… Когда миссис Уэстон закончила свою речь словами: «Того самого письма мы еще не получили, но, надеюсь, скоро оно придет», – Эмма ответила не сразу, пытаясь вспомнить, о каком письме идет речь, но, так ничего и не поняв, ответила наугад.

– Эмма, милая, вы здоровы? – на прощание спросила миссис Уэстон.

– Конечно! Вы ведь знаете, я никогда не болею. Не забудьте рассказать мне про письмо, как только оно придет.

Рассказ миссис Уэстон дал Эмме новую пищу для печальных размышлений: она прониклась еще большим уважением и сочувствием к мисс Фэрфакс, еще острее ощутила стыд за то, как несправедливо с ней обходилась. Она горько сожалела, что не искала с ней дружбы, и краснела от того, что причиной тому была в некоторой степени зависть. Последуй Эмма известным желаниям мистера Найтли, выкажи она мисс Фэрфакс заслуженное внимание, попытайся она узнать ее лучше, сблизиться с ней, найти друга в ней, а не в Харриет Смит, то от скольких мучений сейчас была бы избавлена. Одна была равна ей и по рождению, и по способностям, и по уму, с ней-то и следовало с благодарностью судьбе искать дружбу, а другая что?.. Возможно, они никогда и не стали бы близкими подругами, и, вероятнее всего, мисс Фэрфакс не посвятила бы мисс Вудхаус в столь важную сердечную тайну, но тем не менее, узнав Джейн как следует, Эмма ни за что бы не допустила тех низких подозрений насчет ее непристойных чувств к мистеру Диксону, которые она весьма глупо выдумала и так долго лелеяла. А какую непростительную ошибку она совершила, еще и поделившись этими мыслями с Фрэнком Черчиллем! Эмма опасалась, что он весьма опрометчиво передал их Джейн, чем принес ей немало страданий. Вероятно, с тех пор, как та приехала в Хайбери, Эмма стала худшим из ее несчастий. Заклятым врагом. Всякий раз, как они втроем оказывались в одном месте, она беспрестанно ранила бедную Джейн Фэрфакс и нарушала ее спокойствие, а Бокс-Хилл, очевидно, стал последней каплей.

Вечер в Хартфилде тянулся долго и уныло. Погода наводила еще пущую тоску. Зарядил сильный холодный дождь, и лишь зеленые деревья и кусты, взволнованные ветром, да поздний закат, из-за которого еще долго было видно безрадостный вид из окна, напоминали о том, что на дворе июль.

На мистера Вудхауса непогода действовала дурно, и лишь неутомимое внимание дочери, стоившее ей небывалых усилий, могло хоть немного его приободрить. Эмме вспомнился их первый одинокий вечер в день свадьбы миссис Уэстон. Тогда к ним, вскоре после чая, пришел мистер Найтли и разогнал их несносную тоску, но увы! Весьма может статься, что совсем скоро этим визитам – прекрасным свидетельствам хартфилдского очарования – придет конец. В тот раз ее опасения о будущем не оправдались: она рисовала себе картины их с батюшкой одиноких зимних вечеров, а на деле ни один друг их не покинул и ни одно удовольствие не прошло мимо. В этот же раз, она боялась, дурные предчувствия окажутся правдой. Эмма не видела в будущем ни одного проблеска надежды. Если в кругу ее друзей свершатся все ожидаемые перемены, то останется она в опустевшем Хартфилде подбадривать батюшку да сокрушаться по своему разрушенному счастью.