Затем мы обращаемся уже к совсем чистому романтику, одному из величайших романтиков в русской культуре – Михаилу Юрьевичу Лермонтову. «Герой нашего времени». Печорин – чисто романтический герой. А Грушницкий рядом с ним корчит из себя романтика. Ходит в этой нарочито солдатской шинели, становится в позу. Рядом с романтизмом всегда есть его «второе я», Тень, рядом с Печориным всегда Грушницкий!
Еще один хрестоматийный пример: «Отцы и дети». Помните, как Базаров все время с презрением говорит «романтизьм»? Для него это ругательство, что-то такое безжизненное, чересчур возвышенное и непрактичное.
Блок в своем докладе «О романтизме» подтверждает, что обычно люди связывают с романтизмом представление чего-то возвышенного, но безжизненного, не имеющего к нам никакого отношения. Вот это – не романтизм! Но это важно заметить, надо сразу отбросить тень Грушницкого от Печорина, тень романтизма от романтизма!
Что еще мы связываем со словом «романтизм»? Попробую теперь сказать об этом немного более содержательно и прямо.
Под романтизмом еще понимается такая вещь как «стиль». Стиль, направление в искусстве. В живописи, литературе, архитектуре, музыке – во всем. Я не искусствовед, но давайте пару слов об этом скажу. Ведь в искусстве форма связана с содержанием, и, говоря о формальных моментах, мы сможем немного приблизиться к искомому духу романтизма.
Прежде всего, мы видим тут антитезу, если говорим о романтизме как стиле в искусстве. Это оппозиция «романтизм – классицизм». Она нам уже что-то дает для понимания сути романтизма. Потому что за романтизмом как стилем в искусстве скрывается романтизм как мироощущение, как философия, а за классицизмом как стилем в искусстве – что скрывается? Правильно, Просвещение. Классицизм в искусстве – это художественная проекция, экспликация, отражение идей Просвещения. Просвещение в искусстве выразилось в классицизме. А романтизм – это антипросветительское движение. На поверхности, на формальном и внешнем уровне искусства мы видим эту антитезу: классицизм – романтизм. И она нам позволяет кое-что предварительно понять, увидеть, уяснить, пока еще весьма приблизительно и поверхностно. Но уже что-то.
Классицизм как художественный стиль любит симметрию, четкие формы, четкие контуры. Романтизм как стиль, напротив, ненавидит симметрию, законченность, четкий контур. Мы видим это столкновение, противоборство. В искусстве классицизма – гимн симметрии, рассудочности, форме. В искусстве романтическом – наоборот.
Приведу пример. Бывает, как вы знаете, в парковом искусстве парк французский и парк английский. Парк французский – это Версаль (а у нас, в России, например, Петергоф). Вот это классицизм. Лучи, все подстрижено, квадраты, круги, шары… Аллеи в строгом геометрическом порядке. Газоны. Природа, как в армии, вымуштрована, стандартизирована, укрощена и ходит строем. А парк английский – это романтический стиль в искусстве. Никакого подстриживания, никакой жесткой формы и симметрии: пусть все растет, как растет. Ориентация на стихийность, на спонтанность, на естественность, на самопроизвольность. Вот вам наглядная разница.
Классицистское искусство – дидактично и назидательно. Это бабушка нынешней пропаганды, какого-нибудь соцреализма нашего любимого. Оно всегда чему-то нас учит, всегда есть какая-то мораль в конце. Оно любит басни и наставления. Оно стремится к однозначности и полезности, всегда воспитывает и поучает. «Запишите, дети: надо мыть руки перед едой!». Это обязательная черта классицизма.
Романтизм ненавидит дидактичность, ненавидит морализм и однозначность. Сейчас я говорю об искусстве, повторяюсь. Не о романтизме по сути, а о романтизме на поверхности, в формальном искусствоведческом смысле слова.
Классицистское искусство, повторю, дидактично. Мало того что оно любит рациональность, оформленность, оно любит учить. Все Просвещение безумно нравоучительно и назойливо. Классицистское искусство ориентировано на Рим – римские формы, стили в искусстве, римскую гражданственность. А романтизм – на Грецию, если сравнивать две эти великие античные культуры. Романтическое искусство больше аппеллирует к грекам, чем к римлянам. Оно больше стремится к красоте, бескорыстной и расточительной созерцательности, чем к пользе и суровой экономной практичности. Завершая свой доморощенный очерк в сфере искусства, что могу сказать сразу? (Впрочем, такие лихие набеги на искусство мы еще сегодня поневоле будем совершать не раз, иначе нельзя: романтизм, конечно, не сводится к искусству, но и неразрывно с ним связан.)
У романтиков есть любимые заветные сюжеты, любимые темы, любимые образы. Эти сюжеты, темы, образы пронизывают их картины и стихи. Они очень любят море. Потому что море – стихия, оно бездонно и бесконечно. Оно свободно и загадочно. Они пишут о нем элегии, стихи, картины, воплощая безбрежность, ненависть к любым четким контурам. Любимый их образ – дорога. Важная романтическая тема – томление, безбрежность. Еще один важный образ – открытое окно, распахнутое в бесконечность, с синевой неба. Это все очень характерно.
Море, дорога, распахнутое окно… Стремление куда-то вдаль. Зачем? Да вовсе незачем!
Это все было вступление, подступы. А теперь я совершу такую попытку – отчаянным прыжком прыгнуть в самую суть и сердцевину романтизма.
Я позволю себе высказать одну свою «доморощенную», но заветную антропологическую теорию. Я очень люблю романтизм, хорошо его чувствую, поэтому позволяю себе говорить от лица романтизма. Я позволю себе высказать сначала один тезис. У романтизма сотни признаков, сотни черт. Но что-то же должно быть главным? Я скажу, что главное для меня. Прошу меня строго не судить, возможно, я не прав…
Тут мы с вами выходим на одно из самых вопиющих противоречий в человеческой природе. Как было замечено, по крайней мере, Николаем Кузанским и повторено самыми разными авторами, тем же Паскалем, человек есть бесконечное в конечном. Что это значит? Это можно по-разному описать. Творческое ничто, творческий ноль. Человек парадоксален. С одной стороны, человек ничтожен (вспомните прошлую лекцию о Паскале): маленькая жизнь, заброшенность, тело, подчиненное порядку вещей. С другой стороны, в нем есть нечто, говоря языком религии, Божественное: способность творить, познавать, совершать открытия и подвиги. Как говорил Паскаль, «Человек бесконечно превосходит человека»! Говоря языком религии, «искра Божья». В нем есть Божественное, но он – не Бог, а имеет в себе лишь ничтожную искорку. Хочу обратить ваше внимание на это кричащее противоречие. Он потенциально – все, а актуально – ничто! Потенциально мы можем все познать и сотворить, а актуально – живем убого и недостойно, раскалываемся противоречиями, не осуществляем и 99,999 % того, что могли бы. В человеке есть это противоречие: потенциальная бесконечность и актуальная конечность. Божественное и скотское. Душа и тело, творческая потенция и ничтожное воплощение!
Как можно смотреть на человека в связи с этим, в свете того, что я сейчас описал? Получается, что с двух противоположных сторон, и каждый взгляд будет правильным, но – однобоким и оттого неполным.
Один взгляд будет такой: мы смотрим на человека со стороны его конечности, мы говорим: человек – часть природы. Правильно? Правильно! Человек – функция от общества, «совокупность общественных отношений», говоря на марксистском жаргоне. Правильно? Правильно! Человек конечен, детерминирован. Человек не может быть Богом, не может летать, не может жить миллион лет, не обладает абсолютной свободой, не может без еды. Правильно? Конечно, правильно! Как только мы абсолютизируем взгляд на человека со стороны его конечности, в завершенном последовательном виде к чему мы приходим? К абсолютно мещанским взглядам, по принципу: «Абсолютная свобода невозможна? И, значит, свобода вовсе не нужна нам! Человек произошел от обезьяны? Значит, он – обезьяна, и только! Человек не может без еды? Значит, смысл жизнь в том, чтобы есть, кушать!» Это обожествление детерминированности человека, его включенности в порядок вещей, его зависимости от природы. Это взгляд однобокий, но в нем есть большая сермяжная правда. Итак, человек, последовательно взятый и рассмотренный со стороны его конечности, ничтожности, природности, несвободы. И эта установка нами принимается и приветствуется – а как иначе, иначе нельзя! Доведите этот взгляд до конца, и вы получите то, что в русской культуре называлось последовательно мещанской позицией, а в романтизме – «филистерством».
Но можно ведь посмотреть и с противоположной стороны, со стороны бесконечности человека! Можно вытащить возможное из действительного, можно сказать: долой детерминацию! Можно Божественную искру раздуть до Божественного пожара. Можно настаивать: человек свободен, Божествен, не детерминирован, способен к любому творчеству, к любому чуду, взлету и преображению! И этот взгляд тоже возможен и тоже оправдан и правомерен. Можно сказать: «Человек прекрасен, человек свободен. У нас нет границ и пределов, значит, мы должны выйти за все пределы и творить, превосходить себя, расширять узкие и тесные границы возможного, а не склоняться перед ними!» И этот антимещанский взгляд – он и будет романтический взгляд. Для меня – это некий ключ к романтизму. Центральная тема романтизма – тема стремления к бесконечности. (Здесь романтизм поразительным образом перекликается с философией Паскаля.) Для меня это – тот волшебный кристалл, через который все остальное в романтизме уже складывается и становится на свои места. Попытка вытащить в человеке бесконечное из конечного, возможное сквозь действительное. Действительное – это асфальт, а возможное – трава, которая через него пробивается. Действительное – это застывшая под гнетом мира инертная вещь, возможное – огонь, который в вещи бьется. Взгляните на конечное с точки зрения бесконечного в человеке, и вы получите романтический взгляд на мир! Все остальное из этого вытекает и к этому сводится. Отсюда любимая стихия романтиков – это томление, беспокойство. Попытка через каплю воды увидеть мир. Через индивидуальное пробиться к Абсолютному, в конечном и ограниченном открыть бесконечное. Огромная ценность персонального, личного в том, что через него можно и нужно увидеть универсум, от относительного пробиться к Абсолютному и Универсальному!
(Замечу в скобках, что, как вы понимаете, если последовательно проведенный взгляд на человека с точки зрения его детерминированности и конечности приводит человека в состояние свиньи, скотины, овоща, лишает его всякого человеческого достоинства, то последовательно проведенный взгляд на человека со стороны романтизма приводит к трагедии, к взрыву. Попытка вытащить из человека бесконечное всегда взрывает его оболочку, ведет к разрушению, к сумасшествию, к гибели. Поэтому романтизм – это глубочайший трагизм изначально, это стремление к катастрофе. Как провозгласит великий поэт-романтик Гельдерлин: «Становление – через гибель!»)