Г. П.: И формировало опасную легкость личной неуловимости. Но внутри ортодоксального диссидентства я бы затосковал, я не желал быть заперт в одной среде.
В Киржаче диссидентство уравновешивалось моей работой плотника. Женившись на Марине, я переехал в Москву и устроился в подпольную дизайнерскую фирму моего старого друга Валентина Криндача. Искатель осмысленной жизни, но крайне практичный, он, уйдя из космофизиков, повел жизнь даоса-предпринимателя. Я пришел к нему – и мне выдали тяжелое мачете, послав рубить заросли борщевика на Московской окружной железной дороге. Выкосил – получай червонец. За один трудовой день тогда это были хорошие деньги.
Работая руками, живешь как у Бога за пазухой. Я делаю что умею – и вижу немедленный результат. Возникают интимные чувства к людям и вещам, как к игрушкам. Я врезал замки и строил стеллажи знакомым бесплатно. Деньги взял только раз – с Роя Медведева. Его в Движении почему-то считали миллионером.
И. К.: Была ли эта работа оформлена официально?
Г. П.: Номинально я был разнорабочим в ЖЭКе, как теперь киргизы в Москве. Имел свой дворницкий участок на Арбате, от Староконюшенного переулка до Нащокинского, где должен был убирать. Заколачивал двери квартир, куда вселялись то бомжи, то хиппи. Тогда здесь было много пустующих домов, выселенных на реконструкцию, и во всех были сквоты. За дизайнерский ремонт квартир руководства подпольной фирме Криндача ЖЭК предоставил под мастерские жилье в старых домах. Роскошное и по нынешним меркам. В квартирах были газ, вода, работали телефоны и даже стояла антикварная мебель, покинутая жильцами. В Староконюшенном переулке, против гнезда партноменклатуры, где доживала вдова Никиты Хрущева с сыном Сергеем, я оборудовал нелегальную мастерскую. Практически же с семьей и друзьями жил в огромном особняке в десятке метров от посольства Канады, неусыпно контролируемого КГБ. Тут я прятал тиражи «Поисков» и тут же выполнял заказы по дизайну. Элькон Георгиевич Лейкин, настоящий зиновьевец 1920-х годов, отсидевший за это несколько десятилетий, войдя, сказал изумленно: «А знаете, что последний раз я был в этом доме пятьдесят лет назад, и тоже на явочной квартире? Меня сюда посылал сам Григорий Евсеевич!» Имелся в виду Зиновьев.
Ты спрашивал, что было моей «визиткой»? Член редколлегии свободного московского журнала «Поиски», диссидент. С этим легко входил с улицы в любую академическую квартиру в Черемушках, в писательские дома на Ленинградском проспекте. Физический труд, конечно, отнимал время, зато психически меня сбалансировал. И у меня были друзья в разных средах, никак не пересекавшихся.
Оборотной стороной стало то неудобство, что за мной теперь сильно следили. Открыто, даже демонстративно за мной по Москве ездили машины наружного наблюдения. С утра выглянув в окно, я видел одну или две машины. «Наружка» с тобой целый день, куда ни пойди. Иногда их удавалось обмануть и оторваться, но этого никогда не знаешь наверняка. Перед демонстрациями на Пушкинской площади диссидентов обычно блокировали на дому. Чтоб уйти от слежки и назавтра попасть на Пушкинскую, я однажды заночевал в руинах Гостиного двора у подруги, против Кремля. Теперь тут выступает Путин, а тогда был мир руин, хиппи-сквотов и сорняков в рост человека. Там вечно журчала вода из труб, полопавшихся в незапамятные времена. Витальность Москвы меня радовала, и я смеялся в лицо любому, кто видел в 1970-х «годы застоя».
И. К.: Ты часто мне говорил, что в 1970-х появляется граница между либералами и диссидентами. Как она появилась и как исчезла?
Г. П.: Не граница – целая пропасть! Отход либералов от Движения после 1968 года переживался, и не мною одним, как измена. «Либералами» тогда в СССР называли партийных интеллигентов, близких к журналу «Новый мир» и требующих осуждения Сталина. Еще их называли «шестидесятниками».
Измена шестидесятников «семидесятникам», то есть диссидентам, была невероятно болезненной, из-за нее я расстался с несколькими хорошими людьми. Еще недавно среда была единой, партийные часто подписывали письма протеста в защиту инакомыслящих. Иосифа Бродского вернули из ссылки по обращениям партийных писателей-либералов в ЦК КПСС. До самого дела против Якира—Красина в 1972 году сохранялась иллюзия, будто инакомыслящие с либералами – одно сообщество. Одни больше рискуют, другие меньше. Мы действуем extra muros, они intra muros, но две общины, «экстра» и «интра» вместе – единая советская демократическая общественность, Демократическое движение.
Эту иллюзию долго поддерживали обе стороны. Вдруг знакомые перестают ходить к тебе в гости и не звонят тем, кого вызвали в КГБ и у кого был обыск. Другие, наоборот, именно теперь спрашивают: чем помочь? Дело Якира и Красина в 1972 году охватило сотни людей, видимо, КГБ рассчитывал одним ударом дисциплинировать среду интеллигенции. Появилось выражение «это не телефонный разговор», что означало: больше мне не звони. И пошло размежевание. Одни консолидируются в Движение – другие просто кладут трубку. Либерал из ЦК Анатолий Черняев зашел к Гефтеру в 1969 году напоследок сказать: «У вас уже не “новое прочтение” марксизма, а ваше личное, – прощайте, Михаил Яковлевич!» И на двадцать лет забыл его адрес.
Все это было после конца «Нового мира» – события, сравнимого в советской жизни с вводом войск в Чехословакию.
И. К.: Тогда журнал закрыли или просто сменили редакцию?
Г. П.: Журнал не закрыли, но главного редактора Твардовского заставили уйти, уволив сперва всех его заместителей. Твардовский после этого вскоре умер.
И. К.: В романе «Парк Горького» есть выражение, что герой встречался с «евреями, диссидентами и проститутками». Как еврейская тема присутствовала в диссидентской среде и как там смотрели на войны 1967 и 1973 года?
Г. П.: Как-то в разговоре Гефтер признался, что война 1973 года впервые сильно затронула его еврейство. В дни, пока наступление арабов успешно развивалось, он почувствовал, что у него в этой войне есть сторона, за которую ему страшно: Израиль. Его это удивило! Ведь еще в войне 1967 года Израиль для Гефтера был чужой. Но для еврейской общины в СССР именно Шестидневная война стала поворотной точкой, я это видел на друзьях-евреях еще в Одессе. Победа толкнула советских евреев к идентификации именно как евреев. Они гордились за новую еврейскую силу.
Война 1973 года состоялась внутри другой ситуации – разрядка с Америкой, евреев начали выпускать из СССР. Сахаров получил Нобелевскую премию, они с Солженицыным разговаривали с Политбюро твердо, почти ультимативно. Не прося уступок, как прежде, а прямо говоря властям: отступите! Зима 1973–1974-го сломала догму непобедимости системы, она обнаружила силу явочных действий в условиях, когда власть не смеет тебя уничтожить.
С 1970-го в СССР можно говорить о брежневском консенсусе, появилась официальная формула «и лично Леонид Ильич Брежнев». Советская власть в рамках брежневского консенсуса стала викторианской. Не в пример сталинской (или ныне российской), сходилась на том, что «довольно жестокостей». Политбюро в Кремле кричало обществу: «Стоп!», а мы ему отвечали: «Пошли к черту!» На этом рубеже Движение состоялось как диссидентство. Теперь оно было поддержано не одними левыми интеллектуалами, а правящим Западом. Хорошо помню это ощущение, когда по пустынной ночной дороге за мной едет машина «наружки» – и черт с ней, Запад за этой машиной присматривает!
И. К.: Как Запад присутствовал, скажем, в «Поисках»? Когда вы сделали журнал, для вас было важно, чтобы его читали за границей или нет? Вы хотели дистанцироваться или нет? Если там кто-то позвонил из BBC, была ли у вас политика, будете говорить или нет?
Г. П.: Советский Союз 1970-х, оставаясь полузакрытым обществом, был полон важных встреч с иностранцами. «Поиски» долго избегали пресс-конференций, пока один из нас не удержался – и за этим последовал обыск. Тут уж мы стали часто общаться с журналистами. Со странным чувством я читал заметочку о себе в New York Times: