Г. П.: Конечно, это был новый уровень риска. Но не помню, чтобы я, получив предложение войти в состав редакции, хоть на минуту заколебался. Не обдумывая, я принял его сразу.
И. К.: Сколько номеров вы успели опубликовать?
Г. П.: Восемь, но страшно объемистых. «Поиски» были журналом русской модели – так называемый «толстый журнал», в номере страниц по пятьсот. Полтора года мы просуществовали открыто, аресты начались с декабря 1979 года. Последние два номера я собирал подпольно, уже дав КГБ обещание не заниматься политикой. Выпустил их втихаря, но в Комитете об этом, конечно, узнали.
Мне нравилось редактировать тексты. Прямо скажу, в самиздате всегда есть что редактировать, здесь писали вольно и неряшливо. Авторы считали особенно унизительным для себя требование краткости – ведь они несут правду! И если твоя правда занимает шестьдесят страниц вместо двадцати, то и правды втрое больше! Я вел редакторскую войну с многословием, у нас в этом был сговор с Абрамкиным и эстеткой Лерт. Воюя с диссидентской графоманией, я навсегда вошел во вкус редактирования.
И. К.: Как делался журнал? Кто были твои коллеги в редакции «Поисков»?
Г. П.: «Поиски» изначально были сложной коалицией нескольких диссидентских групп. С одной стороны, был круг, центр которого составлял Валерий Абрамкин – поэт-песенник, человек строгий, но очень светлый, веселый, кантиански мыслящий: моральное всегда отличимо от аморального, добро – от зла, со злом в компромиссы не вступают. Слово «политика» для Абрамкина до ареста было клеймом. Он спорил с очень известным тогда в московском кругу Виктором Сокирко, одним из немногих в Движении идейных сторонников капитализма и буржуазной демократии. Витя Сокирко тоже вошел в редакцию.
С другой стороны, была группа идейных социалистов, очень немолодых. Самый колоритный из них был Петр Егидес, философ-спинозист, доктор наук. Он дважды успел посидеть за политику при советской власти. Первый раз молодым после войны, о чем у него остались юмористические воспоминания. Он мне рассказывал: «Жил чудесно – работал на свежем воздухе, кормили селедкой, такой вкусной селедки я нигде не ел! Завел роман с молодой врачихой, и было совсем не скучно». Из лагеря он, как и все, написал письмо Сталину, и тот неожиданно написал: «Рассмотреть». Егидеса освободили. Защитив диссертацию о Спинозе, он уехал в глушь, в какое-то пензенское село – строить коммунизм в деревне. Повторно его посадили уже в 1969-м, при разгроме Ростовского университета, куда он устроился преподавать. Профессора упекли в «психушку», но врачи не выдержали его темперамента, и Егидеса выпустили опять. Гефтер звал Егидеса «еврейским изданием князя Мышкина» – добрый, наивный и при этом напористый еврокоммунист, он ставил вопросы в лоб, пускай и стилистически неряшливо.
Была удивительная женщина Раиса Борисовна Лерт, из влиятельного круга могучих старух Москвы. В годы войны работница военного агитпропа, она стала диссиденткой только через двадцать лет после ухода на пенсию. Утонченный стилист, идеальный редактор и просто мудрая женщина, она считала себя «социалисткой по Оскару Уайльду». Абрамкин думал выпускать эстетский антикоммунистический альманах, а Лерт с Егидесом – еврокоммунистический гроссбух. Но были еще мы с Гефтером, а тот привлек Копелевых, своих давних знакомых с прекрасными связями в писательской среде. Володя Гершуни, динозавр сопротивления (сидевший на Лубянке аж еще с Солженицыным), привлек писателя Юрия Домбровского. Неожиданно активно включился в работу редакции Григорий Померанц – ветеран Движения и его гуру.
Эти совершенно разные люди сошлись на идее принципиально межпартийного журнала, а не трибуны лишь либералов, социалистов или почвенников. В КГБ догадались, что журнал «Поиски» – это, в сущности, объединительный проект Движения. Для журнала Гефтер написал «Приглашение к участию». Идея была в том, чтобы, соединив среду, создать общую площадку Движения, поверх воюющих кружков. Но это, конечно, не удалось. Первый номер вышел весной 1978 года, когда советское диссидентство уже катилось под горку.
Моя статья стала в первый номер. Я быстро сблизился с Абрамкиным. Старики сбросили работу на нас, и я подбирал рукописи в роли managing editor. Мне было интересней технически формировать журнал, чем излагать собственные мнения. В журнале были сильные авторы. Владимир Войнович давал собственные тексты и помогал пополнять портфель. Померанц – старый автор самиздата, впервые открыто отдал свою статью в политический журнал. Это был для него сознательный шаг. Искандер дал главу о Сталине из романа «Сандро из Чегема». Юрий Домбровский незадолго до смерти дал в журнал свой последний страшный рассказ «Ручка, ножка, огуречик».
И. К.: А ты писал под своей фамилией?
Г. П.: Да, чаще под своей, а псевдонимы использовал, если в номер шли сразу две моих вещи. Как-то, желая спровоцировать дебаты о русском национализме, я под разными псевдонимами написал два противоположных по позиции текста. Узнав об этом, Раиса Лерт восстала, заявив, что помнит еще, как самого Василия Васильевича Розанова за такое бесчинство исключили из Религиозно-философского общества! Но я не мог сузиться до политических рамок. Казалось, что у меня есть что сказать и почвенникам, и либералам. Впрочем, в Движении от резких дебатов уклонялись.
И. К.: Какая у тебя была идентичность? Здесь на самом деле три вопроса. Первый – про жену. Ты уже ответил, каким человеком был, когда женился в первый раз. Теперь вторая жена. Когда вы поженились, с кем, как она думала, она встретилась? Каким был этот человек, каков был его социальный статус? Второе – кто ты был для друзей? И третий вопрос, для меня он очень важен. Как друзья тебя представили незнакомому человеку? Ты был редактор «Поисков», кто ты был?
Г. П.: Работая плотником в Киржаче и наезжая в Москву, я ночевал у Генриха Батищева. Философ выглядел чудаком не от мира сего. На столике в кухне у него стояли чайнички с травяными чаями. Входя в дом, гость пробирался среди штабелей из коробочек с инструментами прежде, чем попадал в его рабочую спальню со штабелями книг. Генрих был человек, что называется, «с глазком», наблюдательный. Из Одессы приехала подруга, и я ее повел на философские смотрины. Наслушавшись ее суждений, Генрих сказал: «А выпейте-ка чайку» – и подлил из чайничка. Затем подлил еще, и она еще выпила. Внезапно лицо моей леди стало тревожно, и Генрих, не сводя глаз с обоих, вскричал: «Ах, башка, что я дал – чай-то слабительный! Но сейчас мы всё поправим…» Через пару минут дама испарилась из его дома и моей жизни навсегда.
А Генрих повез меня на спектакль какого-то, по его словам, удивительного молодежного театра. Так я познакомился с небольшим клубным театром великого педагога Юлия Халфина. Одной из его актрис и была моя будущая жена Марина. Она сразила меня твердым, нетеатральным чтением Мандельштама. Вскоре мы были женаты. Она знала, что вышла замуж за аутсайдера и подследственного. Но она всегда играла только свою, ею самой выбранную роль в жизни со всей буквальностью. С ней я не опасался ничего, зная, что, как ни поведу себя я, Марина поведет себя правильно.
И. К.: Она была из этой среды, да?
Г. П.: Вовсе нет – из литературной среды, глубоко аполитичной. Между прочим, тогда я не осознал, что оказался на периферии той неформальной среды, которая мне только предстояла. Для диссидента общественной жизни вне Движения не существовало. Прошло много лет, прежде чем я узнал, что такое «неформальное сообщество». Марина – человек духовно твердый, как ее мать и бабушка – интеллигентные разночинки по складу. Однако проблема была во мне.
Меня захватило диссидентство эпохи его упадка – с быстрыми сменами квартир, личин и ситуаций. Идентичность у меня всегда была двойной, я за этим очень следил, оберегая «противовесы». Едва меня что-то захватывало, например страсть, я ощущал угрозу и искал противовеса. Диссидентская среда, ставшая для меня бесценным опытом зондажа власти, стала и соблазном попрания правил.
Моя витальность подавляла волю к моральному порядку, о чем Гефтер вечно меня предостерегал. Он учил, что в русской истории люди, пытаясь стать обществом в вынужденном противостоянии власти, разделяют ее перегрузки. Попытка инакомыслящих сред предстать «обществом всея России» вела к надрыву и несла потенциал слома. Мир секретных адресов, встреч с машинистками, квартир для хранения самиздата и тайн всякого рода провоцировал быть разноликим, предоставляя к этому удобные поводы. Короче, через два года у меня появилась тайная жена Лина. Она была из круга верных друзей Абрамкина и помогала нам выпускать журнал. Узнав об этом, Марина была потрясена. Пытаясь развестись, мы пришли в ЗАГС, и нам указано было явиться спустя месяц – «на обдумывание». Но в назначенный день я проспал, еще через месяц меня арестовали, и у Марины уже был мой ребенок. Лина тоже была беременна. Мои первые дочери, Настя и Наташа, родились с разрывом менее чем в месяц.
И. К.: Диссидентство было тем, что давало тебе статус независимого человека?