Лет двадцать спустя [в 1769 году, когда Екатерина уже была императрицей] мне вздумалось его спросить, что заставляло его тогда приезжать, делить скуку и нелепость нашего пребывания в Раеве в то время, как его собственный дом ежедневно кишел лучшим обществом, какое было в Москве. Он мне ответил, не колеблясь: «Любовь». «Но, Боже мой, – сказала я ему, – в кого вы у нас могли быть влюблены?» «В кого? – сказал он мне. – В вас». Я громко рассмеялась, ибо никогда в жизни этого не подозревала. И действительно, это был красивый мужчина своеобразного нрава, очень приятный и несравненно умнее своего брата, который, в свою очередь, равнялся с ним по красоте, но превосходил его щедростью и благотворительностью».
В середине сентября, когда стало холодать, у Екатерины начались сильные зубные боли. Затем у нее случилась лихорадка, перешедшая в бред, и ее отвезли обратно в Москву. Она оставалась в постели десять дней, и каждый день, в одно и то же время, зубная боль возвращалась. Неделю спустя Екатерина снова слегла, на этот раз с больным горлом. У нее снова началась лихорадка. Мадам Владиславова делала все, чтобы отвлечь ее. «Она сидела у постели и рассказывала истории. Одна из них была о княгине Долгорукой – женщине, которая имела привычку вставать посреди ночи и садиться у постели своей спящей дочери, которую она просто боготворила. Она хотела убедиться, что ее дочь спит, а не умерла. Иногда, желая полностью в этом удостовериться, она сильно трясла молодую женщину и будила ее, проверяя, действительно ли та спит, а не умерла».
23
Чоглоков наживает врага, а Петр спасается от заговора
В начале 1749 года, еще во время пребывания в Москве Екатерина поняла, что месье Чоглоков по-прежнему тесно общается с канцлером графом Бестужевым. Их постоянно видели вместе, и если послушать Чоглокова, «можно было сказать, что он ближайший советник графа Бестужева». Однако Екатерина едва ли этому верила, «потому что у Бестужева было чересчур много ума, чтобы принимать советы от такого заносчивого дурака, каким был Чоглоков». В августе этой близости, если она и существовала, пришел конец.
Екатерина была уверена, что причиной этому стало одно из высказываний Петра. После истории с беременностью Марии Кошелевой Чоглоков уже не вел себя настолько возмутительно по отношению к свите великого князя и великой княгини. Он знал, что императрица все еще испытывала к нему неприязнь, его отношения с женой ухудшились, он погрузился в депрессию. Однажды Петр, напившись, встретил графа Бестужева, который сам был навеселе. Во время этой неожиданной встречи он пожаловался Бестужеву, что Чоглоков всегда был груб с ним. Бестужев ответил: «Чоглоков – самодовольный надутый болван, но оставьте это дело мне. Я сам им займусь». Когда Петр рассказал Екатерине об этом разговоре, она предупредила его, что, если Чоглоков узнает, как его охарактеризовал Бестужев, он никогда не простит этого канцлеру. Тем не менее Петр решил, что может одержать победу над Чоглоковым, сообщив ему, какими эпитетами наградил его Бестужев. Подобная возможность не заставила себя долго ждать.
Вскоре после этого Бестужев пригласил Чоглокова на обед. Чоглоков принял его с мрачным видом, но во время трапезы молчал. Бестужев, выпив после обеда, попытался разговорить гостя, но понял, что тот не был склонен к беседе. В конце концов, Бестужев потерял терпение, и разговор пошел на повышенных тонах. Чоглоков упрекнул Бестужева в том, что тот критиковал его в разговоре с Петром. Бестужев сделал ему выговор за интригу с Марией Кошелевой и напомнил гостю о той поддержке, которую он, Бестужев, оказал ему, помогая пережить скандал. Чоглоков, не привыкший выносить критику в свой адрес, пришел в ярость и решил, что ему было нанесено непростительное оскорбление. Генерал Степан Апраксин, друг Бестужева, присутствовавший на обеде, попытался успокоить его, но Чоглоков разошелся еще больше. Чувствуя, что его услуги не ценят по достоинству, что все его поступки оборачиваются против него, он поклялся, что его ноги никогда больше не будет в доме Бестужева. С того дня Чоглоков и Бестужев стали заклятыми врагами.
Пока его тюремщики находились в ссоре, Петру ничего не мешало пребывать в благостном расположении духа. Однако осенью 1749 года Екатерина постоянно видела его в тревоге. Он прекратил дрессировать охотничьих собак и приходил по несколько раз на дню в ее комнату с обеспокоенным, даже испуганным видом. «Так как он обыкновенно недолго хранил на сердце то, что его удручало, и так как ему некому было рассказать об этом, кроме меня, то я терпеливо выжидала, что он мне скажет. Наконец, однажды он мне открыл, что его мучило; я нашла, что дело несравненно серьезнее, чем я предполагала».
Летом, находясь в Москве или за ее пределами, Петр почти все время проводил на охоте. Чоглоков приобрел две своры собак: одну русской и другую иностранной породы. Чоглоков взял на себя заботу о русских собаках, Петр отвечал за свору собак иностранной породы. Он тщательно заботился о них, часто приходил на псарню или приказывал егерям докладывать ему о состоянии собак и о том, что им нужно. Петр сблизился с этими людьми, они вместе ели и пили, а также охотились.
В это время в Москве был расквартирован Бутырский полк. В этом полку служил один своевольный поручик по имени Яков Батурин, игрок с большими долгами. Егеря Петра жили неподалеку от лагеря, где размещался полк. Однажды один из егерей рассказал Петру, что встретил офицера, который выразил глубочайшую преданность великому князю и сказал, что все в полку, за исключением старших офицеров, были с ним согласны. Петр, польщенный этими словами, захотел узнать больше подробностей. Наконец, Батурин попросил егеря организовать ему встречу с великим князем во время охоты. Сначала Петр отказывался, но потом согласился. В назначенный день Батурин ждал его на лесной поляне. Когда появился Петр верхом на лошади, Батурин упал на колени, поклялся, что у него никогда не будет другого повелителя и выразил свою готовность делать все, что прикажет великий князь. Петр сказал Екатерине, что услыхав эту клятву, он почувствовал тревогу, испугавшись, что это может иметь отношение к какому-то заговору, поэтому пришпорил лошадь и оставил этого человека стоять на коленях посреди леса. Он также сообщил, что никто из егерей не слышал слов Батурина. С тех пор, заявил Петр, он и его егеря не общались с Батуриным. Затем Петр узнал, что Батурина арестовали и подвергнут допросу. Петр боялся, что его егерь или даже он сам оказались в опасности. Его страхи усилились, когда несколько его егерей действительно были арестованы.
Екатерина попыталась успокоить мужа, сказав ему, что если он не вступал ни в какие беседы, помимо тех, о которых он ей рассказал, то, независимо от вины Батурина, она сомневалась, что кто-либо станет подозревать его, Петра, в неблагоразумном проступке за то, что Петр решился заговорить с неизвестным человеком в лесу. Она не знала, сказал ли ее муж правду. На самом деле ей показалось, что ее муж сообщил ей далеко не все. Некоторое время спустя Петр пришел к ней и заявил, что некоторые из его егерей были отпущены, и они сказали ему, что его имя не упоминалось. Это несколько приободрило Петра, он больше уже не заговаривал на данную тему. Батурина пытали и признали виновным. Позже Екатерина узнала, что он признался в планах убить императрицу, устроить во дворце пожар и посреди возникшей суматохи возвести на трон великого князя. Его пожизненно заточили в крепость Шлиссельбург. В 1770 году во время правления Екатерины он пытался бежать, но опять был схвачен и отправлен на полуостров Камчатка. Он снова бежал и, в конце концов, был убит во время незначительного столкновения на острове Формоза.
В ту осень у Екатерины возобновились сильные зубные боли и лихорадка. Ее спальня примыкала к покоям Петра, и она мучилась от пиликанья скрипки и лая собак. «Он не хотел отказываться от развлечений, пускай и знал, какие страдания мне это причиняло, – писала она. – Поэтому я добилась у мадам Чоглоковой позволения переставить мою кровать так, чтобы не слышать этих ужасающих звуков. В [новой] комнате окна выходили на три стороны, был сильный сквозняк, но все равно это было лучше того шума, что создавал мой муж».
В декабре 1749 года императорский двор покинул Москву, и Екатерина с Петром отправились в Санкт-Петербург. Они путешествовали в открытых санях. Во время поездки у Екатерины снова разболелись зубы. Несмотря на то что она мучилась от боли, Петр отказался закрыть сани. Вместо этого с большой неохотой он позволил ей задернуть занавески из зеленой тафты, чтобы защититься от ледяного ветра, дувшего им в лицо. Когда они, наконец, добрались до Царского Села, находившегося неподалеку от Санкт-Петербурга, боль стала просто невыносимой. Сразу же по прибытии Екатерина послала за лейб-медиком императрицы, доктором Бургавом и умоляла его удалить зуб, который был причиной ее страданий в течение пяти месяцев. С большой неохотой Бургав согласился выполнить ее просьбу. Он послал за французским хирургом, месье Гюйоном, чтобы тот выполнил эту операцию. Екатерина сидела на полу, справа от нее был Бургав, слева – Чоглоков, которые держали ее за руки. Затем сзади к ней подошел Гюйон и схватил зуб щипцами. Когда он стал раскачивать его и тянуть, Екатерине показалось, что у нее треснула челюсть. «Никогда в моей жизни я не чувствовала такой сильной боли», – вспоминала она. В ту же минуту Бургав закричал на Гюйона: «Какой неловкий!», а когда ему передали зуб, добавил: «Вот этого-то я и боялся, и вот почему не хотел, чтобы его вырвали». Вытаскивая зуб, Гюйон «вырвал кусок нижней десны, в которой зуб сидел. Императрица подошла к дверям моей комнаты в ту минуту, как это происходило; мне сказали потом, что она растрогалась до слез. Меня уложили в постель, я очень страдала, больше четырех недель, даже в городе, куда мы, несмотря на то поехали на следующий день, все в открытых санях. Я вышла из своей комнаты только в половине января 1750 года, потому что все пять пальцев г. Гюйона были отпечатаны у меня синими и желтыми пятнами на щеке, внизу».
24
Баня перед Пасхой и кнут кучера
Когда двор переехал на год в Москву, Санкт-Петербург оказался в буквальном смысле слова заброшенным в социальном, культурном и политическом отношениях. Поскольку лошадей в городе было мало и почти не осталось карет, на улицах стала расти трава. В действительности большинство обитателей новой столицы Петра Великого проживали в ней лишь по необходимости, у них не было другого выбора. Вернувшись на год в Москву вместе с дочерью Петра, многие старые дворянские семьи неохотно покидали ее. В Москве их предки живали целыми поколениями, они любили свои дома и дворцы в старой столице. Когда же настало время возвращаться в новый город, возведенный на северных болотах, многие придворные стали просить отсрочки от пребывания при дворе – на год, на полгода, даже на несколько недель – лишь бы остаться. Правительственные чиновники поступали точно так же, а когда они испугались, что у них ничего не получится, разразилась целая эпидемия болезней – настоящих и притворных, за которыми последовали судебные разбирательства и прочие неотложные дела, требующие обязательного присутствия в Москве. Таким образом, двор возвращался в столицу постепенно, и лишь спустя несколько месяцев переезд был завершен.
Елизавета, Петр и Екатерина вернулись в числе первых. Они обнаружили, что город практически опустел, а те, кто остался, чувствовали себя одинокими и пребывали в состоянии скуки. В такой безотрадной обстановке Чоглоковы каждый день приглашали Петра и Екатерину играть в карты. На игре обычно присутствовала принцесса Курляндская, дочь протестантского герцога Эрнста Иоганна Бирона, бывшего любовника и министра императрицы Анны. Заняв трон, императрица Елизавета вызвала Бирона из Сибири, куда он был сослан во время регентства Анны, матери царя-младенца Ивана VI. Однако Елизавета не спешила полностью восстанавливать Бирона в его правах и предпочитала не встречаться с ним. Вместо того чтобы пригласить его в Петербург или в Москву, Елизавета приказала Бирону с семьей поселиться в Ярославле – городе, расположенном на берегу реки Волга.
Принцессе Курляндской было двадцать пять лет. Невысокого роста, некрасивая и горбатая, однако, по словам Екатерины, «у нее были красивые глаза, ум и необычайная способность к интриге». Отец и мать не любили ее, и принцесса жаловалась, что с ней не очень хорошо обращались дома. Однажды, находясь в Ярославле, она сбежала в дом мадам Пушкиной, жены губернатора Ярославля, объяснив это тем, что родители запретили ей принимать православную веру. Пушкина привезла принцессу в Москву и представила императрице. Елизавета приободрила молодую женщину и стала ее крестной матерью во время крещения, а также назначила одной из фрейлин и предоставила жилье. Месье Чоглоков опекал принцессу, потому что в его юные годы, когда отец принцессы был у власти, он поспособствовал карьере старшего брата Чоглокова, назначив его в конную гвардию.
Попав в свиту великого князя и каждый день играя в карты с Екатериной и Петром, принцесса Курляндская вела себя с большой осмотрительностью. Она хорошо думала, прежде чем что-то сказать, старалась угодить каждому, и Екатерина замечала, что «ее ум заставлял забывать о недостатках ее внешности». В глазах Петра она обладала еще одним дополнительным преимуществом – она была немкой, а не русской. Принцесса предпочитала говорить по-немецки и общалась с Петром и Екатериной только на этом языке, таким образом, отгораживаясь от окружавших их людей. Это еще больше привлекало к ней Петра, и он начал оказывать ей особые знаки внимания. Если она обедала одна, то Петр посылал ей вино со своего стола, когда же он получил новую гренадерскую шляпу и армейскую перевязь, то послал их ей, чтобы она могла восхититься его новым приобретением. Ни один из этих поступков не оставался в секрете. «Принцесса Курляндская вела себя просто безупречно в отношении меня, однако ни на секунду не забывала о своих интересах, – говорила Екатерина. – Поэтому эти отношения продолжались».
Весна 1750 года выдалась неожиданно мягкой. Когда Петр, Екатерина и их свита, в которую теперь входила принцесса Курляндская, отправились в Царское Село 17 марта, было так тепло, что снег уже растаял, и кареты поднимали на дороге облака пыли. В этой сельской идиллической атмосфере молодые люди днем развлекались верховой ездой и охотой, а по вечерам играли в карты. Петр открыто демонстрировал свой интерес к принцессе Курляндской и почти не отходил от нее. Наконец, видя, как бурно развиваются их отношения прямо у нее на глазах, Екатерина почувствовала, что ее самолюбие уязвлено. И хотя прежде она считала ревность недостойным и бесполезным чувством, она призналась, что ей «обидно было, что этого маленького урода предпочитают мне». Однажды вечером она не смогла больше сдерживать свои чувства. Сославшись на головную боль, Екатерина поднялась и покинула комнату. У Екатерины в спальне мадам Владиславова, которая была свидетельницей поведения Петра, сказала ей, что «все были потрясены и возмущены, что эту горбунью предпочитают мне». Со слезами на глазах Екатерина ответила: «Что делать!» Мадам Владиславова раскритиковала вкус Петра касательно женщин, а также за его отношение к Екатерине. Ее тирада, хотя и высказанная в защиту Екатерины, заставила последнюю разрыдаться. Она легла в постель, но как только уснула, появился пьяный Петр. Он разбудил ее и начал описывать достоинства своей новой фаворитки. Екатерина, не желая выслушивать его сбивчивый монолог, притворилась, что снова заснула. Петр начал кричать. Когда же она не подала никаких признаков того, что слушает его, Петр дважды ткнул ее в бок кулаком. Затем он лег рядом, повернулся к ней спиной и заснул. Наутро Петр либо обо всем забыл, либо был пристыжен своим поступком и не упомянул о случившемся. Желая избежать дальнейших неприятностей, Екатерина притворилась, что ничего и не произошло.