Эта история разворачивалась на протяжении пяти или шести дней и придворные великокняжеской четы почти каждый час узнавали новости. Разумеется, все надеялись, что цепных псов уволят, но, в конце концов, отослали лишь беременную Марию Кошелеву. Чоглоковы остались, их власть сохранилась, хотя, как заметила Екатерина, «больше уже не было разговоров об образцовом браке».
Остальная часть лета прошла спокойно. Покинув Петергоф, Петр и Екатерина переехали в поместье Ораниенбаум, поблизости от залива. Поскольку Чоглоковы все еще приходили в себя от семейного позора и не пытались вводить свои привычные строгие ограничения на перемещение и разговоры, Екатерина могла делать все, что ей угодно.
«Вот образ жизни, какой я тогда вела в Ораниенбауме. Я вставала в три часа утра, сама одевалась с головы до ног в мужское платье; старый егерь, который у меня был, ждал уже меня с ружьями; на берегу моря у него был наготове рыбачий челнок. Мы пересекали сад пешком, с ружьем на плече, и садились – он, я, легавая собака и рыбак, который нас вез, – в этот челнок, и я отправлялась стрелять уток в тростниках, окаймляющих море с обеих сторон Ораниенбаумского канала, который на две версты уходит в море. Мы огибали часто этот канал и, следовательно, находились иногда в довольно бурную погоду в открытом море на этом челноке.
Великий князь приезжал через час или два после нас, поскольку ему надо было всегда тащить с собою завтрак и еще невесть что такое. Если он нас встречал, мы отправлялись вместе; если же нет, то каждый из нас охотился порознь. В десять часов, а иногда и позже я возвращалась и одевалась к обеду; после обеда отдыхала, а вечером или у великого князя была музыка, или мы катались верхом».
Летом верховая езда стала для Екатерины «главной страстью». Ей запрещалось ездить по-мужски, поскольку Елизавета считала, что это приводит к бесплодию у женщин, но Екатерина придумала для себя особое седло, в котором она могла сидеть, как ей захочется. Это было английское седло с подвижной лукой, позволявшее ей под надзором мадам Чоглоковой ездить по-женски, а как только она исчезала из поля зрения, передвигать луку, перекидывать ногу через спину лошади, и, уверенная в том, что конюх не выдаст ее, ездить по-мужски. Если бы конюха спросили, как ездит великая княгиня, он бы, не кривя душой, ответил: «В женском седле», как и приказала императрица Екатерине. Поскольку Екатерина перекидывала ногу, лишь когда была уверена, что за ней не наблюдают, и никогда не хвасталась ни перед кем своим изобретением, Елизавета ни о чем не узнала. Конюхи были счастливы хранить ее секрет, они считали, что ездить по-мужски более безопасно, чем в английском седле, что могло привести к несчастному случаю, в котором в конечном счете обвинили бы их. «По правде сказать, – писала Екатерина, – я была равнодушна к охоте, но страстно любила верховую езду; чем это упражнение было вольнее, тем оно было мне милее, так что если какая-нибудь лошадь убегала, то я догоняла ее и приводила назад».
Императрица, которая сама в молодости была отличной наездницей, до сих пор любила этот спорт, хотя слишком отяжелела, чтобы ездить самой. Однажды она предложила Екатерине пригласить жену саксонского посла. Мадам Д’Арним сопровождала ее во время верховой прогулки. Эта женщина хвасталась тем, что обожала верховую езду и была прекрасной наездницей. Елизавета хотела выяснить, правда ли это. Екатерина пригласила мадам Д’Арним присоединиться к ней.
«Это была высокая, стройная женщина лет двадцати пяти-шести. Она не знала, куда девать шляпу и руки, и показалась нам довольно неуклюжей. Так как я знала, что императрица не любит, чтобы я ездила верхом по-мужски, то я велела приготовить себе английское дамское седло. Я спустилась, чтоб сесть на лошадь; в эту минуту императрица пришла к нам в комнаты посмотреть, как мы поедем. Так как я была тогда очень ловка и привычна к верховой езде, то, как только я подошла к лошади, так на нее и вскочила; юбку, которая у меня была разрезная, я спустила по бокам лошади. Мне передали, что императрица, видя, с каким проворством и ловкостью я вскочила на лошадь, изумилась и сказала, что нельзя быть лучше меня на лошади; она спросила, в каком я седле, и, узнав, что в дамском, сказала: «Можно поклясться, что она в мужском седле».
Когда очередь дошла до Д’Арним, она не блеснула ловкостью перед Ее Императорским Величеством. Эта дама велела привести свою лошадь из дому; то была старая вороная кляча, очень большая и тяжелая и, как уверяли наши придворные, упряжная из ее кареты. Ей понадобилась лесенка, чтобы влезть. Все это сопровождалось всякими церемониями, и, наконец, с помощью нескольких лиц, она уселась на свою клячу, которая пошла довольно неровной рысью, так что порядком трясла даму, которая не была тверда ни в седле, ни в стременах и которая держалась рукой за луку. Мне сказали, что императрица смеялась от всей души».
Как только мадам Д’Арним села в седло, Екатерина пустила лошадь галопом и догнала Петра, который выехал раньше, оставив ее с гостями позади. Наконец, как сказала Екатерина: «Чоглокова, ехавшая в карете, взяла к себе эту даму, терявшую то шляпу, то стремена».
Но приключение еще не закончилось. Тем утром пошел дождь, на ступеньках и на крыльце конюшни образовались лужи. Сойдя с коня, Екатерина поднялась на открытое крыльцо, мадам Д’Арним последовала за ней, но поскольку Екатерина шла быстро, ей пришлось бежать. Она оступилась в луже, поскользнулась и упала. Окружающие рассмеялись. Мадам Д’Арним поднялась в большом смущении, утверждая, что виной ее падения стали новые сапоги, которые она надела в первый раз. Вся компания возвращалась с прогулки в карете, и всю дорогу мадам Д’Арним рассказывала о необыкновенных достоинствах своей лошади. «Мы кусали губы, чтобы не рассмеяться», – вспоминала Екатерина.
21
Отставки при дворе
Во время переполоха, возникшего из-за истории с Кошелевой, мадам Крузе, ненавидевшая обоих Чоглоковых, но в особенности – мадам Чоглокову, преждевременно отпраздновала поражение соперницы. Однако поскольку Чоглоковых так и не отправили в отставку, возмездие оказалось неизбежным. Мадам Чоглокова заявила Екатерине, что мадам Крузе попросила об отставке, и императрица подыскала ей замену. Екатерина доверяла мадам Крузе, а Петр зависел от нее, ведь именно она приносила ему по ночам игрушки. Тем не менее мадам Крузе покинула их уже на следующий день. Прасковья Владиславова, высокая женщина пятидесяти лет, приехала ей на замену. Екатерина посоветовалась с Тимофеем Евреиновым, и он сообщил ей, что новоприбывшая была умной, уравновешенной, воспитанной женщиной, но про нее также говорили, что она хитра, и Екатерине не стоило ей особо доверять, пока она не убедится в ее преданности.
Владиславова поначалу старалась угодить Екатерине. Она была общительной, любила беседы, рассказывала остроумные истории, знала бесчисленное множество анекдотов прошлого и настоящего, а также оказалась осведомлена об истории всех русских фамилий, начиная со времени Петра Великого. «Никто не познакомил меня с тем, что происходило в России в течение ста лет, более обстоятельно, чем она, – писала позже Екатерина. – Ум и манеры этой женщины мне нравились достаточно, и, когда я скучала, я поощряла ее к болтовне, чему она всегда охотно предавалась. Я без труда открыла, что она очень часто не одобряет слов и поступков Чоглоковых, но так как она очень часто ходила в покои императрицы и мы вовсе не знали зачем, то были с ней до известной степени осторожны, не ведая, как могут быть перетолкованы самые невинные поступки и слова».
Вместе с мадам Крузе исчез и Арман Лесток, видная фигура при дворе и хороший знакомый Екатерины. Он был личным врачом Елизаветы с ее отрочества, одним из ее верных друзей, человеком, который поддержал ее при захвате трона и который, по мнению некоторых, являлся одним из ее любовников. Екатерина познакомилась с Лестоком в тот вечер, когда она четырнадцатилетней девочкой прибыла в Москву, и он поприветствовал ее с матерью в Головинском дворце. В конце лета 1748 года, когда Лесток все еще сохранял свое привилегированное положение, он женился на фрейлине императрицы. Елизавета и весь двор присутствовали на венчании. Два месяца спустя фортуна отвернулась от молодоженов.
Причина заключалась в постоянных попытках Фридриха Прусского подорвать проавстрийскую политику Бестужева с помощью подкупа российских придворных и государственных деятелей. Екатерина впервые почувствовала, что происходит нечто странное вечером, когда придворные собрались за карточной игрой в покоях императрицы. Ничего не подозревающая Екатерина подошла к Лестоку и заговорила с ним. Понизив голос, он ответил: «Не подходите ко мне. Я в подозрении». Решив, что это шутка, Екатерина спросила, что он имел в виду. Он ответил: «Повторяю вам очень серьезно – не подходите ко мне, потому что я человек заподозренный, которого надо избегать». Екатерина, заметив, как он неестественно покраснел, решила, что он пьян, и ушла. Это случилось в пятницу. В воскресенье днем Тимофей Евреинов сказал ей: «Знаете ли вы, что сегодня ночью граф Лесток и его жена арестованы и отправлены в крепость как государственные преступники?» Впоследствии она узнала, что Лестока допрашивали граф Бестужев и другие, его обвинили в пересылке зашифрованных сообщений прусскому послу, в получении взятки в десять тысяч рублей от короля Пруссии и в отравлении человека, который мог дать против него показания. Также Екатерине рассказали, что он пытался покончить с собой в крепости, заморив себя голодом. После одиннадцати дней его силой заставили есть. Лесток ни в чем не признался, и его вину не удалось доказать. Однако вся его собственность была конфискована, а его самого сослали в Сибирь. Бесчестие Лестока стало триумфом Бестужева и предупреждением всем в России, кто выказывал симпатии к Пруссии. Екатерина, которая сама находилась под подозрением у Бестужева, поскольку была немкой, не верила в вину Лестока. Позже она писала: «Императрица не смогла набраться мужества и совершить правосудие по отношению к невиновному человеку, она боялась его мести, поэтому в ее правление все, виновные или невиновные, из крепости отправлялись в изгнание».
Больше всего Екатерина переживала из-за Петра. Хотя пара держалась вместе в своем противоборстве с Чоглоковыми и Петр регулярно приходил к Екатерине, когда ему требовалась помощь, ей тяжело было жить с ним. Иногда размолвки происходили из-за мелочей. Когда они играли в карты, Петр любил выигрывать. Если выигрывала Екатерина, он мог дуться на нее весь день. Когда же она проигрывала, он требовал, чтобы ему немедленно заплатили. Часто она говорила: «Я намеренно проигрывала, лишь бы избежать его раздражения».
Временами Петр попадал в такое глупое положение, что Екатерине бывало стыдно за него. Порой императрица разрешала кавалерам ее двора обедать вместе с Петром и Екатериной в их покоях. Молодая пара была рада их обществу, пока Петр не портил все своим дерзким поведением. Однажды, когда на обеде присутствовал генерал Бутурлин, он так сильно рассмешил Петра, что наследник трона откинулся на спинку стула и воскликнул по-русски: «Этот сукин сын рассмешил меня до смерти!» Екатерина, зная, что такие слова могут быть обидны для генерала, промолчала. Впоследствии Бутурлин передал эти слова Елизавете, которая приказала своим придворным больше не общаться с такими невоспитанными людьми. Генерал Бутурлин никогда не забывал слов Петра. В 1767 году, когда на троне уже была Екатерина, он спросил ее: «Вы помните тот случай в Царском Селе, когда великий князь публично назвал меня «сукиным сыном»?» «Вот какое действие, – писала впоследствии Екатерина, – может оказать глупое, необдуманно высказанное слово – его никогда не забывают».
Некоторые поступки Петра невозможно было оправдать. Летом 1748 года Петр собирал в округе собак и дрессировал их. Осенью он привез шесть собак в Зимний дворец и держал их в загоне за деревянной перегородкой, которая отделяла комнату, где они жили вместе с Екатериной, от вестибюля в дальнем конце их покоев. Поскольку перегородка состояла всего из нескольких досок, запах из самодельной псарни проникал в комнату, и молодые супруги спали в комнате, сильно пахнувшей псиной. Когда Екатерина пожаловалась, Петр сказал, что у него не было выбора, это было единственное место, где он мог в тайне содержать собак. «Я переносила это неудобство, не выдавая тайны Его Императорского Высочества», – вспоминала Екатерина.
Впоследствии, продолжала она, у Петра «было только два занятия, и они оба мучили мой слух с утра до вечера. Первым было его пиликанье на скрипке, вторым – его попытки дрессировать собак». Яростно щелкая кнутом и выкрикивая команды охотников, Петр заставлял собак бегать из одного конца двух его комнат в другой. Собаки, которые отставали, подвергались порке кнутом, из-за чего выли еще громче. Екатерина жаловалась, что «утром, днем и очень поздно ночью <…> он брал скрипку и пиликал на ней очень скверно и с чрезвычайной силой, гуляя по своим комнатам, после чего снова принимался за воспитание своей своры и за наказание собак».