Завершив допрос и сердечно поблагодарив господина Беккера, Энн и Анна обошли дома аптекаря, кузнеца, пекаря (купили пару знаменитых имбирных пряников) и закончили экскурсию у часовщика, который, согласно подсчетам Анны, «зарабатывал очень хорошо».

В шесть вечера, строго по расписанию, им подали ужин — дежурный, но с приятным немецким акцентом: «Вкусный суп с нежной курицей, слегка приправленный корицей, дичь или голубей, разрезанных пополам и хорошо приготовленных (запеченных), вкусный печеный картофель, разрезанный пополам и уложенный на блюде вместе с дичью, на нашу маленькую тарелку нам выложили консервированные сливы и яблоки, которые мы ели вместе с птицей. Потом принесли салат из мелко нарезанной красной и белой капусты, очень симпатичный и хорошо приправленный — уксусом и сахаром. Запомню его — возможно, повторю дома. Потом подали превосходное небольшое блюдо слегка запеченного риса, присыпанного корицей. Одну птицу мы не съели и спрятали в нашу кастрюлю про запас».

Даже плотные саксонские блюда не вылечили Анну. Вечером она свалилась с температурой, глаза сильно болели, першило в горле. Она пила микстуру за микстурой, смешивала их с богатырскими порциями бренди и порто. На следующий день экскурсии отменила и осталась дома. Вечером случилась другая напасть — Энн упала и сильно ушибла спину, хныкала, грозилась умереть. Листер, безразличная к ее капризам, уложила подругу на живот и, несмотря на слабость и температуру, принялась грубо растирать ее спину бренди. Потом укутала одеялами. После такой экзекуции Уокер заснула как убитая.

Седьмого марта обе почувствовали себя лучше. Все мало-мальски интересные дома они уже обошли и отправились в погреба — изучать, что и как в них хранили зажиточные бюргеры. Хозяин гостиницы, бережливый богач, имел зерновой амбар и овощехранилище. Анна их с интересом осмотрела: «10 или 12 ступеней вниз — несколько коридоров, вырытых в песчаной почве с большими (18×20 дюймов) отсеками, похожими на катакомбы. Они наполнены песком, в который уложены овощи вместе с корнями, как обыкновенно на грядках. Здесь есть капуста, морковь, вообще все виды овощей. Забыла спросить про картофель. Но, судя по свежему сладковатому вкусу картофеля, который мы ели на ужин, вполне вероятно, что наш хозяин выращивает его здесь. Я не увидела маленькую машину, о которой говорил нам Георгий, которая будто бы режет капусту тонкой соломкой, но, вероятно, действует она по тому же принципу, что и наша машина для нарезания соломы — есть маленький нож, который опускается и поднимается. Овощехранилище великолепно. Они делают все, чтобы сюда не проникал воздух. Балки здесь совсем не сырые, а земля сухая, как песок».

У хозяина был еще винный погреб — в подвале гостиничного дома. Но он пустовал — еще в начале зимы всё до последний бутылки немец выгодно продал столичным и московским купцам. Сказал, что делает белое вино отменного качества и даже в балованном Петербурге его нахваливают.

По совету хозяина заглянули в ледник («айскеллер»), стоявший на этой же сказочной, полной запасов улице. С виду — обычный жилой дом, хоть и небольшой, с одним окном под самой крышей и тремя низенькими деревянными дверцами. На полях дневника Анна для памяти набросала его фасад и план. Все здесь было устроено по-немецки логично. За тремя дверцами — лестницы, ведшие вниз, в холодное подземелье, где лежали вечные льды. По сторонам устроили полки для продуктов — чем ближе ко льду, тем холоднее. На самых нижних хранили мясо и рыбу. В середине укладывали фрукты и бочки с соленьями. На полках у входа летом остужали бутылки с вином, морсом и квасом.

Пока проводник объяснял устройство «айскеллера», Листер, вооруженная линейкой, ползала по лестницам и переводила немецкую житейскую мудрость на созвучный язык цифр: «Помещение, где хранится лед, размером 4×4 ярда в ширину и глубиной 7×3 фута. Глубина же от входа в ледник до его дна составляет 19 футов. Ширина стен (от дощатой обшивки до обшивки внутренней из бревен) — 4 фута. Лед не разбивается и не утрамбовывается, а закладывается большими кубами, размер каждого = 1, 2 или 3 фута в квадрате. Весной, когда температура по Реомюру составляет 10°, лед тает, но при этом воды в подвале нет — кажется, она целиком уходит в песок».

Немцы, основатели городка, с великодушием полноправных хозяев мирились с кочевыми соседями — калмыками, наезжавшими в Сарепту время от времени, особенно по весне. Вреда от них большого не было, но и пользы тоже. Калмыки бесцельно шатались по чисто выметенным улицам, заваливались в лавки, глазели на звонкие пестрые безделицы, купить ничего не могли, только лыбились и цокали языками. Все остальное время они лежали в юртах, поставленных где придется и где им захочется — иногда в самом центре площади или возле шлагбаумов, но чаще на берегу Волги, рядом с Сарептой. Все, кто бывал в городке, шли смотреть на калмыков. Англичанки отправились к ним с немцем-проводником. «Сейчас здесь живут 50 семей, то есть стоит 50 юрт. Но их священник и большая часть племени живут в 60–70 верстах отсюда. Самое большое их поселение — в 100 верстах от Астрахани. Государству налогов не платят — платят только дань своему князю».

Зашли в одну юрту, не самую большую. Анна обмерила: «Высота входной двери — около 3 футов. Ширина — около 2 футов. Нижняя часть юрты укреплена обрешеткой из деревянных реек, каждая = 1 дюйм шириной. Обрешетка = 3 фута высотой. В центре юрты — круглое отверстие-дымоход, около 2 футов в диаметре. Ширина самой юрты — 5 ярдов в диаметре».

За входной крохотной дверцей висел кусок войлока — для тепла. Хозяин юрты, в темном халате и засаленном истерзанном тулупе, кемарил на подстилке, не проявляя ни малейшего интереса к гостьям. Чуть поодаль лежали супруга и дочка. У очага хныкал мальчонка лет шести — щеки его горели, глаза гноились. Анна велела переводчику растолкать женщину — поинтересоваться, не болен ли сын. Нет, покачала головой калмычка, он здоров. Пока переводили вопросы, Листер ее прицельно разглядывала: молодая, одета скверно, шуба грязная, но в ушах золотые серьги, волосы густые, черные, собраны в две толстые косицы, ниспадают до бедер, лицо смуглое, высокие скулы, хорошая чистая кожа и маленькие горящие угольки глаз. Анна улыбнулась — попросила немца перевести: «Скажите, что я нахожу ее очень красивой». Калмычка довольно закивала, оголила белоснежные зубы.

Потом зашли в стойло с овцами. Анна, словно ученый-зоолог, осмотрела их от макушки до копыт, заглянув даже в зубы: «Хорошие, высокие, крепкие животные с широкими толстыми носами, кучерявой длинной шерстью. Выглядят упитанными и здоровыми».

Листер была очень довольна своим первым знакомством с кочевниками. Покидая Сарепту, она уже предвкушала встречу с их баснословным властителем, самодержцем пустыни и смуглых ее орд.

«Тоска, смертельная, гнетущая тоска», — почтмейстер городка Енотаевка тер шершавой ладонью лоб, ерошил желто-пегий войлок волос, таращил потухшие оловянные глаза в пустоту. Энн и Анна сидели у него уже час. И битый час почтмейстер жаловался на судьбу. Он приехал сюда пару месяцев назад. Думал — идет на повышение, все ж Енотаевка рядом с Астраханью, Волга, торговля, немецкие умницы-колонисты (он и сам чистокровный немец), до Царицына и Саратова рукой подать. Думал — заживет. А получилось, что его сослали. Это была настоящая позорная ссылка. Енотаевка — чертово место. Дыра. Здесь люди пьют, сходят с ума, пропадают. И он тоже сойдет с ума, если не сделает отсюда ноги. «Но куда?» — сочувственно поинтересовалась Листер. Он пока не знал — была, правда, смутная надежда, что его переведут в Астрахань, — тамошний почтмейстер недавно получил назначение в Казань, значит, место скоро освободится. Астрахань — совсем другое дело: бойкий, живой, полнокровный город. А здесь — никого, ничего. Служба никакая — сиди перекладывай бумажки. Торговли нет. Поговорить даже не с кем — одни калмыки. Он здесь пропадет, в этой грязи, лени, пьяни. И почтмейстер еще долго перечислял смертные грехи злополучного гиблого места.

Он был не стар: лет пятьдесят. Кажется, недурно образован — Анна заметила развалы книг в тусклом кабинете. Дочь свою почтмейстер отправил в Санкт-Петербург на поиски жениха — пусть будет не красавец, не высокого чина, но стерпится — слюбится, главное, вырваться из смертельной провинциальной пустоты. И он снова стал тереть влажный от чая лоб, мять бесцветные волосы и оловянно глазеть в пустоту.

Анна попробовала его растормошить — живо, в красках и запахах описала пресмешную картину: как крестьяне везли и вываливали на берега Волги дымные кучи навоза. Почтмейстер кисло улыбнулся: «Это еще ничего — навоз весной уносит Волга, и следов не остается. Хуже, когда его бросают в городе — утрамбовывают им улицы. Летом запах стоит такой, что не могу вам передать. Нет, нужно бежать. Тоска здесь, страшная тоска».

Другие жители Енотаевки, бывшие заключенные, политические преступники и мелкие негодяи, с судьбой свой давно смирились, обжились, корнями вросли в навозную землю. Хозяин их скверной гостиницы шесть лет провел в английской тюрьме — сдался британцам после русско-турецкой войны. Сидел в Портсмуте. Там, между прочим, к русским относились по-человечески — отбывая срок заключения, он умудрился побывать в Чатеме и даже Лондоне. Влюбился в Британию, кое-как выучил язык и чувствовал себя в Енотаевке как бы немного иностранцем, чуть выше остальных.

Днем Энн и Анна пробежались по городку. Почтмейстер, конечно, прав — местечко гадкое, на улицах ни души, избы черные, гнилые. Но была одна диковинка — Свято-Троицкий собор, неожиданно большой, ладный, искрившийся свежей побелкой, — его только достроили. Он словно бы воплощал счастливую маниловскую мечту енотаевского почтмейстера о Санкт-Петербурге — дорический портик, фронтон, стройная звонница и высокий купол на круглом барабане. Ничего лишнего, все строго, благородно, со столичным щегольством. «Это одна из самых красивых и чистых церквей, которые мы видели во время путешествия по России. Белая, красивая. Купол покрыт жестью, окрашенной в зеленый цвет».

Вечером Анна отдала курьеру письмо на имя калмыцкого князя, местной достопримечательности, — в нем выражала искреннее почтение и надежду увидеться с ним через несколько дней. Поздно вечером они выехали из Енотаевки и утром 10 марта прибыли в Сероглазинскую. Оттуда Листер выслала его калмыцкой светлости второе письмо, предупредив о завтрашнем визите.

В 9 утра термометр показывал –11 °C. Терпимо, в сравнении с московскими тридцатью ниже нуля. Наняли почтовую карету, проворнее и легче их кибитки, — ямщик обещал домчать за час. Но вьюга была такой силы, что за один свистящий быстрый час в ней можно было околеть. К тому же у Анны все еще покалывало в глазах, она боялась, что ветры раззадорят болезнь. Пришлось утеплиться. Спрятав голову по самые уши в спальный колпак, купленный в Сарепте, Анна натянула шерстяной капор, на него — подбитую ватой московскую шляпку и крепко-накрепко перевязала лентой. На плечи накинула меховую пелерину, подняв ее воротник до самых глаз, поверх натянула тулуп и вытащила его пышный ворот так, чтобы он закрывал голову и все то, что над ней: «Я почти ничего не видела, оставила для глаз лишь щелку, хотя и видеть было нечего — кругом метель». Англичанки превратились в монументальные горы из шерсти, ваты и меха. Но даже так не смогли укрыться от сквозняков: «Вьюга буквально дула сквозь наши зубы, с левой стороны сильнее, чем с правой». Тогда Анна набросила пелерину поверх башни из шляп. Под их тяжестью ныли спина и шея. Было сложно дышать. Но так они не чувствовали ветра.

Пока карета неслась по льду Волги, подгоняемая метелью и диким гиканьем ямщика, Энн дремала, Анна, обездвиженная мехами и шапками, составляла в уме план беседы и список вопросов князю. Его звали Серебджаб Тюмень. Первое было именем. Второе — названием города, где родился его отец, Джиргалан, основатель династии Тюменей, князь джунгар и премьер-майор русской армии. Сыновья сохранили княжеский титул и тоже служили царям, за что получали награды, чины и сохраняли известную автономию.