В семь часов вечера к ним вновь пожаловал профессор Эдуард Турнерелли. Несмотря на звучную итальянскую фамилию, он был британцем, из лондонских купцов. Приехал в Петербург, стал учителем, потом судьба его закинула в Казань. Устроился преподавать английский язык в университет и все свободное время посвящал городу — исходил его вдоль и поперек, знал каждый темный закоулок и почти всех мало-мальски интересных жителей. В 1839 году в Лондоне издал альбом с гравированными видами Казани, который Анна мечтала заполучить в свою библиотеку. «Он уже опубликовал две научные работы и готовит новую. Пять его зарисовок Болгара очень любопытны. Рассказал нам о дуэли поэта Пушкина. Отец Турнерелли — скульптор. Его дядя, О’Нил, был знаменитым торговцем картинами. Его виды Казани, которые мы увидели еще в Москве, великолепны. Он предложил мне копию оттиска, но я из вежливости отказалась».

На следующий день вместе с Турнерелли, Казем-Беком и перемороженным Эверсманом они поехали в университет. По классам их лично водил попечитель Казанского учебного округа Михаил Мусин-Пушкин. На обратном пути Анна заметила: «Наши спутники, страдают от мороза больше нас. Турнерелли пожаловался, что сегодня минус 25 градусов по Реомюру. Хотя лично мне показалось, что все же не так холодно». Позже безотказный Казем-Бек показал Энн и Анне интеллектуальную сокровищницу университета, хранилище коллекций старинных монет, медалей, минералов, насекомых и всякой археологической всячины, которой была так богата казанская земля. Провел в святая святых — двухэтажную, сладко пахнувшую кожей и деревом библиотеку. «30 тысяч томов. Здесь есть все ведущие периодические издания и номера Edinburgh Review, которые Казем-Бек, кажется, высоко ценит и часто читает. Запрещенные книги сюда не поступают или поступают, но с опозданием в два месяца».

Потом шеф полиции по просьбе губернатора свозил англичанок к памятнику воинам, павшим при взятии Казани в 1552 году: «Возведен по распоряжению императора Александра I. Здесь нашли множество черепов и костей павших воинов, их собрали и поместили в большой саркофаг в хорошей сухой крипте, находящейся как раз под алтарем капеллы. Здание пирамидальной формы — около 12 ярдов в высоту. С египетскими воротами и лестницей — с каждой из четырех сторон. Строен из песчаника и окрашен в светло-серые тона, а египетские портики и ступени белые. Этот погребальный монумент эффектен со всех четырех сторон. Капелла красивая, со сводчатыми расписными потолками. Справа от входа висит портрет императора Николая I, слева — портрет царя Ивана IV Васильевича. Отсюда открывается прекрасный вид на кремль, татарскую башню и развалины мечети».

Двадцать первого февраля в шумной компании светских дам и ученых англичанки вновь поехали в Татарскую слободу. Вошли в каменную мечеть — Анна не успела запомнить название. Тихо стояли в сторонке, пока имам тянул из михраба монотонную плаксивую суру и сотня верующих, внимавших ему, дружно прижимала ладони к головам и падала ниц. Казем-Бек шепотом объяснял суть действа и после службы предложил зайти в гости к своему хорошему другу, купцу Арсаеву, известному торговцу медом: «Не самый здесь богатый, но всеми уважаемый. У него четыре жены. Видели одного его сына, симпатичный мальчик около 7–8 лет. Столы в его доме ломились от изобильной выпечки и сладостей. Потом нас угостили традиционным татарским обедом — пловом (пилаф) из риса с кусочками мяса, жареной бараниной, индюшкой, порезанной на куски (хотя сами татары никогда ничего не режут, они все едят руками), холодной рыбой и так далее. После обеда меня и прочих дам нашей компании отвели в гарем. Там живут четыре жены, дочь и племянница купца (или две племянницы) и еще две или три женщины-служанки. Всего — 12 женщин. Одеты хорошо, в парчу, которая украшена жемчугом, частицами черепахового панциря и даже бриллиантами — глупое сочетание. Самая красивая из них — это самая молодая жена. У нее нарумяненные щеки и вычерненные зубы. Вместе с нами в гарем впустили нашего миниатюрного Турнерелли. И когда женщины его увидели, они было хотели убежать, но потом передумали и даже без страха смотрели на Турнерелли. Бедняжки! Как много среди людей животных! Помимо больницы умалишенных, я больше нигде не видела более грустного и унизительного зрелища, чем этот гарем. Как низко пала половина человечества! Эверсман нам сказал, что этих женщин не допускают в местное общество».

Но самого Арсаева местная знать с удовольствием приглашала — пестрыми нарядами и потешными медвежьими ухватками он оживлял тусклые вечера. И в благодарность за радушный прием давал хозяевам хорошую скидку на мед. Торговец, однако, кое-что кумекал в этикете: раз британские леди осчастливили его своим визитом, то, значит, и он должен нанести им визит. На следующий же день Арсаев, без предупреждения, ввалился в отель, загремел кулаком в дверь номера. Было еще ужасно рано — около девяти. Англичанки только пробудились, сидели в ватных чепцах и меховых халатах перед зеркалами, приводили себя в порядок. Купцу, понятно, дали от ворот поворот.

Днем и вечерами подруг развлекали гостеприимные светские дамы. 18 февраля их пригласили в публичный театр, где давали «Черное домино», пьесу Скриба на музыку Обера. Всего пару лет назад ее представили в Париже на сцене Опера-Комик, и вот она уже в Казани. Далекий полувосточный городок изо всех сил старался не отставать от Европы.

Несколько чудных часов они провели в доме Эверсмана. Милый простодушный профессор почитал самым лакомым кушаньем знания и встретил гостий пустым холодным чаем и черствым хлебом. Когда англичанки справились с тощей закуской, Эдуард Александрович повел их в ученую каморку — показать истинные радости своей профессорской жизни, расцвеченной радужными оттенками крыльев бабочек. Он собирал их и прочих насекомых целых двадцать лет — составил самую полную в России коллекцию. «Показал нам четыре шкафа. Но у него их больше. В каждом 2 ряда по 18 выдвижных ящиков. Каждый ящик сверху и снизу застеклен. Все насекомые пришпилены булавками, и благодаря стеклам их можно рассматривать со всех сторон. Этикетки прикреплены к обеим сторонам. Недавно профессор написал книгу о природе Оренбургского края. Он очень страдает от холодов».

Подруг ежевечерне принимали и вкусно кормили Лаптевы, Еремеевы, Теренины и лично губернатор, генерал Стрекалов. Но в глазах некоторых бестактно любопытных дам Анна читала оскорбительные вопросы и даже осуждение. Кажется, они не верили в их родственную связь и догадывались об истинных отношениях: «Мадам Теренина [дочь губернатора] откровенно пялилась на меня во время ужина, а сегодня меня завалила бестактными вопросами мадам Еремеева. Уму непостижимо!»

В свободные минуты Энн и Анна ходили по лавкам, торговались с купцами. После сытных ужинов пили дивный ароматный чай, купленный в гостином дворе, и пригубляли донское шампанское, поминая добрым словом своих родственников, московских подруг и неприлично любопытных, но все же таких милых дам.

Двадцать второго февраля выехали из Казани. Вновь лютый, изматывающий мороз и безграничная, снежными ветрами ноющая пустыня — ни деревца, ни церквушки. Если бы Анна хорошо знала русский, ей, верно, понравилась бы закономерная, как все случайное, рифма — «Казань казалась». Казань теперь казалась — счастливым сном, фикцией, обманом, причудливым морозным узором на окнах кибитки. Настоящей была лишь пустыня. И мороз.

Удушливая туманно-сизая пелена медленно рассеивалась. Солнце наконец пробудилось, раззадорило птиц, разбередило пейзаж — и он всколыхнулся пролесками, прогалинами, бурыми ржаными стогами, рассеянными по сероватым полям в куцых опушках жнивья. Повозку затрясло — запрыгали избенки вокруг: «Проезжаем Сапуголи. Милая живописная деревенька. Вокруг ржаные поля. Снега немного. Леса почти нет. Между Сапуголи и Епанчиным разбросаны маленькие деревни. Увидели ульи. Около четырех дня заметила дома, окна которых вместо стекла затянуты какой-то мятой, похожей на пергамент бумагой. Епанчино, мимо которого мы проезжали, бедная живописная деревня на берегу Камы. Кама в этом месте столь же широкая, как Темза у Лондонского моста. Вскоре она осталась позади. Дорога испортилась. Стало сильно трясти».

Заночевали в Спасском, «маленькой бедненькой деревеньке с двумя хорошими кирпичными домами». В полночь термометр показывал –30 °C. Легли не раздеваясь на кожаные матрасы, закутались в меха и быстро заснули.

Утром, согревшись чаем, заскользили к Болгару. Его мирская слава началась в X веке, когда сюда пришли тюркские болгары, бесстрашные путешественники и хитрейшие коммерсанты. Смекнув, что высокое место у слияния Волги с Камой выгодно и для набегов, и для торговли, они основали укрепленное поселение и рынок, Ага-Базар. Потом нахлынули золотоордынские монголы, разнесли Болгар в щепы и построили новый город, на свой лад — богаче и пышнее прежнего. Но опять пришли черные времена — ханы рассорились друг с другом. Болгар переходил из рук в руки: в XIV веке его разорили полчища Тимура, в XV веке — дружины русских князей. Город померк. Жители его покинули. Слава его прошла. Он превратился в благородную развалину, место притяжения для европейских путешественников, великих ученых и хвастунов.

Оставив вещи в станционном домике, Энн и Анна cперва заглянули в белокаменную Успенскую церковь XVIII века, стоявшую, как говорили, на месте ханского дворца. «Шла служба. Служили два священника, и один из них был в простой овчинной шубе, как и все стоявшие здесь крестьяне, но его шуба была белее, новее и богаче. Церковь невысокая, иконостас такой же, как везде, но не слишком искусный. Рядом с ней — башня [Большой минарет], слегка наклоненная, как Пизанская башня. Внутри — 73 ступени и 6 ступеней, ведущих к двери, открывающейся на квадратную площадку. По длине башни внутри идет винтовая лестница. Площадка, ее венчающая, вероятно, 4 фута в диаметре и на ней могут одновременно стоять три и более человека».

Спустившись, подошли к малоинтересным развалинам, которые тоже называли ханским дворцом, а профессор Турнерелли считал темницей. Анна быстро запуталась в этих версиях, перестала думать о сложном прошедшем и просто гуляла, дышала морозным воздухом, рассматривала заиндевелые руины, обмеряла их и зарисовывала: «Здание [Черная палата] 7 квадратных ярдов в диаметре. Дверь в крипту в северной части. Ступени (разрушенные) с южной стороны ведут в мечеть (?). По форме — куб, на который поставлен восьмигранник, перекрытый куполом (смотри древнюю византийскую церковь в Авиньоне). Этот и все прочие памятники строены из известняка».

Слева от Черной палаты увидели останки фундамента так называемой Белой палаты: «Одни считают, что это дворец, другие — баня. Турнерелли полагает, что и это тоже тюрьма». Свернули к древнему кладбищу со стройным минаретом, прозванным Малым, — он уступал Большому и в размерах, и в годах. «Покрыт такой же крышей, что и Большой минарет, но у этой башни есть деревянный балкон-балюстрада на два фута ниже кромки крыши. Эта башня около 46–48 футов высотой, а большая башня — 78 футов. Рядом с малой башней — мощное перекрытое куполом разрушенное здание [Ханская усыпальница] c останками небольших пристроек. И сюда приезжают молиться казанские татары, совершают паломничество, подобно русским, едущим в Троицу. Оба минарета татары отремонтировали и побелили в прошлом году. Увидела одну надпись на армянском языке на двери, над нишей, похожей на окно, в цокольной части башни. Возможно, когда-то оно было местом захоронения».

Вернулись в деревню около часа дня. От вида древностей у Анны разыгрался нешуточный археологический аппетит — ей захотелось непременно что-нибудь купить, хоть монеты, хоть пару рельефных осколков. Станционный смотритель, приглядывавший за их вещами, шепнул, что здесь есть пара торговок — нужно походить, поспрашивать. Пошли спрашивать. «Кажется, что сама эта деревня целиком выстроена из обломков древнего города. Здесь всего два опрятных крепких дома. Лучший, бревенчатый — настоятеля церкви. А второй, чуть хуже — дом дьякона. В деревне не было ни одного торговца, предлагавшего монеты, и мне пришлось спрашивать напрямую у жителей. Наконец мне предложили восемь медных монет — я дала за них 25 копеек серебром, и две серебряные — взяла их за 30 копеек серебром, и еще одну серебряную монету, вываренную в золе и вычищенную, — девочка, ее продавшая, попросила 20 копеек, и я согласилась».

Анна, однако, сперва поторговалась — азарта ради. Но местные упорствовали, цены не сбавляли. Их уже успели избаловать богачи-европейцы, которые часто сюда наведывались — за романтичными видами и сомнительными археологическими сувенирами, все лучше, богаче и подлиннее.

Пока они выезжали из Болгара и тряслись до Тетюшей, татарской деревеньки, довольная Анна прикидывала в уме, какой шкаф-кабинет лучше заказать для своих приобретений — в шибденском готическом стиле, или что-нибудь византийское, или османское… В Тетюшах остановились в станционном доме. Поужинали хлебом, местным солоноватым маслом и вкуснейшим медом, хорошенько вымылись, впервые за несколько дней. И уже собрались вознести благодарственную молитву Всевышнему за чистоту и уют, но обнаружили в комнате полчища клопов и сражались с ними всю ночь, не сомкнув глаз. Под утро дали из деревеньки деру.

Ехали весь сумрачный скучный день, с небольшими остановками. По дороге Анна философствовала, размышляла о свободе, степной вольнице и малопонятном ей русском духе. Вечером записала: «Мне все-таки очень нравится путешествовать по России. Нравятся ее степи, ее широта. Роскошная, богатая жизнь со всеми ее преимуществами всегда где-то рядом. Но в промежутках этой жизни царит дикая воля, свободная от тирании цивилизации. Она мне нравится особенно».