Он купил ей цветы и повел в оперный театр Тиммермана, расположенный в центре квартала. Он подарил ей велосипед. Они проводили вечера, катаясь вместе по гладким мостовым Гарвард-стрит и Йель-стрит, являя собой в глазах встречных счастливую молодую пару, да еще и при деньгах. («Белые с золотыми прожилками шляпы с черными тесемками из муаровых лент и парой острых перьев, приколотых сбоку в соответствии с последним писком моды среди дам-велосипедисток», – писала «Трибюн» в рубрике «Новости общества».) Когда Эмили освоилась с «колесами» – этот термин все еще был в ходу, хотя велосипеды прошедших времен с их неимоверно большими колесами полностью исчезли с улиц, – они с Холмсом стали предпринимать все более и более долгие прогулки и часто ездили вдоль поросшего ивами «Мидуэя» в Джексон-парк, чтобы посмотреть на строительство выставки, и там непременно оказывались среди тысяч других людей, многие из которых тоже были на велосипедах.

Иногда по воскресеньям Эмелина и Холмс заезжали в парк, где также смотрели на строительство, все еще пребывавшее в начальной фазе – это их немало удивляло, особенно если учесть, что до наступления двух самых важных дат, Дня Посвящения и дня открытия выставки, оставалось совсем немного времени. Бо́льшая часть парка все еще представляла собой голую землю, а самое большое здание, павильон «Изготовление продукции. Основы научных знаний», только-только начало строиться. Правда, возведение некоторых других зданий настолько сильно продвинулось, что они уже казались более-менее завершенными – в особенности павильон «Горное дело. Добыча полезных ископаемых» и Женский павильон. В те дни в парке было много почтенной публики: политические деятели, крупные предприниматели, архитекторы и городские промышленные магнаты. Появлялись там и великосветские дамы, приезжавшие на собрания совета по тематике выставки, связанной с ролью женщин. Большой черный экипаж миссис Палмер часто с грохотом въезжал в ворота выставки, так же как и экипаж ее общественной соперницы, Керри Уотсон. Эту гордую даму и узнавали по экипажу, в котором она разъезжала по городу: у экипажа был глянцевый, выкрашенный белой матовой эмалью корпус, желтые колеса, а правил лошадьми чернокожий кучер в одежде из ярко-алого шелка.

Эмелина поняла, что самые приятные велосипедные прогулки бывают после обильного дождя. В обычные дни пыль вздымается кверху, как песок над Хартумом, и застревает у нее в волосах, проникая до самой кожи, а потом даже хорошая щетка оказывается не в силах вычесать ее.

Однажды в середине рабочего дня, когда Эмелина сидела за пишущей машинкой в офисе Холмса, в дверь вошел мужчина и поинтересовался, как увидеться с Холмсом. Мужчина, одетый в дешевый костюм, был высоким, с гладко выбритым подбородком и скромными усиками – на вид ему было лет тридцать; выглядел он по-своему симпатичным, но в то же самое время в нем чувствовалась какая-то простоватость и скромность, присущая человеку, предпочитающему держаться в тени – хотя в тот момент он был чем-то разозлен. Он представился, назвавшись Недом Коннером, и пояснил, что раньше был управляющим ювелирной секцией в аптеке, расположенной в нижнем этаже. Он пришел, чтобы обсудить проблемы, возникшие с выплатами по закладной.

Имя этого мужчины было ей знакомо – она то ли слышала его в связи с чем-то, то ли видела в бумагах Холмса. Она с улыбкой ответила, что Холмс куда-то вышел, а куда именно и когда вернется, она не знает. Может она чем-либо ему помочь?

Нед немного остыл, а потом они с Эмелиной «поговорили о Холмсе», как он впоследствии вспоминал.

Нед рассматривал свою собеседницу. Она была молодой и красивой, «симпатичной блондинкой» – как он позже описывал ее. На ней были белая английская блузка [137] и черная юбка, подчеркивающие изящество фигуры. Она сидела возле окна, и ее волосы отливали золотом в солнечном свете. Перед ней на столе стоял черный «Ремингтон», новый и, без всякого сомнения, неоплаченный. По своему печальному опыту и по тому, каким восторгом светились глаза Эмелины, когда она говорила о Холмсе, Нед понял, что ее отношения с работодателем зашли намного дальше машинописи. Позже он вспоминал: «Я сказал ей, что он очень скверный человек и что ей надо держаться от него подальше, а лучше вообще уйти от него, и как можно скорее».

Но тогда она не придала значения его советам.

1 мая 1892 года врач М. Б. Лоренс с женой переехали в пятикомнатную квартиру в здании Холмса. Они часто виделись с Эмелиной, хотя она все еще продолжала жить в том же расположенном неподалеку пансионе, а не в здании Холмса.

«Она была одной из самых прелестных и самых приятных женщин, которых я когда-либо встречал, – говорил доктор Лоренс, – мы с женой часто и много размышляли о ней. Мы виделись с ней каждый день, и она часто забегала к нам на несколько минут, чтобы пообщаться с миссис Лоренс». Супруги Лоренс часто видели Эмелину в обществе Холмса. «Довольно быстро, – вспоминал мистер Лоренс, – я понял, что отношения между мисс Сигранд и мистером Холмсом были не совсем те, какие обычно бывают между работником и работодателем, но мы чувствовали, что ее надо было скорее жалеть, нежели упрекать».

Эмелина была до безумия влюблена в Холмса. Она любила его за проявляемые к ней теплоту и заботу, за его невозмутимое спокойствие и за его чарующее обаяние. Никогда еще она не встречала подобных мужчин. К тому же он был еще и сыном английского лорда – этот факт он доверительно сообщил ей под строжайшим секретом. Она не должна была никому говорить об этом, и вынужденное молчание хотя и не давало ей в полной мере получать удовольствие от этого знания, зато делало его чем-то похожим на великую тайну. Она, разумеется, делилась этим секретом с друзьями, но, конечно же, только после того, как они давали ей клятву, что не расскажут об этом никому на свете. У Эмили заявление Холмса, что он является наследником лорда, не вызывало никаких сомнений. Само имя Холмс было чисто английским – чтобы понять это, нужно просто прочесть необычайно популярные рассказы сэра Артура Конан-Дойла. И принадлежность к английскому роду делает понятным необыкновенный шарм и изысканные манеры Холмса, столь необычные в жестоком, крикливом Чикаго.

У Эмелины был мягкий и общительный характер. Она часто писала письма своей семье в Лафайет, штат Индиана, и друзьям, которых приобрела, когда работала в Дуайте. С людьми она сходилась легко. Она все еще продолжала периодически обедать вместе с управляющей пансионом, в котором она остановилась, впервые оказавшись в Чикаго, и считала эту женщину своей ближайшей подругой.

В октябре ее троюродный брат с женой, доктор Сигранд и миссис Б. Дж. Сигранд, приехали к ней в гости. Доктор Сигранд, стоматолог, клиника которого находилась на пересечении Северной и Милуоки-авеню в Ближнем Норт-Сайде [138], обратился к Эмелине потому, что работал над историей семьи Сигранд. Никогда прежде друг с другом они не встречались. «Я был очарован ее приятными манерами и острым умом, – говорил доктор Сигранд. – Внешне она была прекрасной женщиной: высокой, хорошо сложенной, с необычайно густыми волосами цвета льна». В этот приезд доктор Сигранд и его жена не познакомились с Холмсом и до этого никогда не встречались с ним лицом к лицу, но они слышали восторженные рассказы Эмелины о его шарме, великодушии и деловой хватке. Эмили провела своих родственников по всему зданию Холмса и рассказала им о том, какие усилия он предпринимает для того, чтобы преобразовать его в отель для посетителей выставки. Она рассказала и о том, как эстакада, которая строится над Тридцать шестой улицей, доставит посетителей выставки прямо в Джексон-парк. Ни у кого не было сомнений в том, что к лету 1893 года армии гостей нагрянут в Энглвуд. И Эмелина считала успех просто неизбежным.

Энтузиазм Эмелины был как бы частью ее шарма. Она была без памяти влюблена в своего молодого врача, да и не только в него, а и во все его дела. Но доктор Сигранд не разделял ее радужных надежд, связанных со зданием и его перспективами на будущее. Для него оно выглядело мрачным и совершенно не гармонирующим с окружающими строениями. Каждый построенный в Энглвуде дом казался наэлектризованным энергией приближающихся перемен, связанных не только с выставкой, но и с грандиозным будущим, которое наступит после ее окончания и будет продолжаться бесконечно долго. Всего в двух кварталах от Тридцать шестой улицы выросло огромное здание, архитектура которого была тщательно продумана, а в отделке фасадов использованы материалы различных фактур и цветов. Дальше по этой улице возвышалось здание оперного театра Тиммермана, а к нему почти примыкал отель «Нью Джульен», владельцы которого изрядно потратились на отличные материалы и иностранных мастеров. В сравнении со всем этим здание Холмса выглядело мертвым пространством, подобно углу в комнате, куда не проникает свет газового светильника. Совершенно ясно, что Холмс не советовался ни с одним архитектором, по крайней мере с таким, который хоть что-то соображает. Коридоры в его здании были темными, и в них выходило слишком много дверей. Столярные работы были выполнены небрежно и из дешевых пород дерева. Переходы располагались под какими-то странными углами по отношению друг к другу.

Однако Эмелина, казалось, была очарована тем, что сделал Холмс. Доктор Сигранд должен был быть абсолютно холодным и бесчувственным человеком, чтобы не понять ее сентиментального, наивного восхищения. Позднее он, без сомнения, жалел, что не поговорил с ней тогда более откровенно и не прислушался к шепоту, звучавшему в его голове и предупреждающему, что неправильность этой постройки и несоответствие между ее истинным видом и тем, как Эмелина видит ее, уже говорит о многом. Но ведь Эмелина была влюблена. А он был не в том положении, чтобы наносить ей сердечные раны. Она была молодой и охваченной восторгом, ее радость действовала заразительно, особенно на доктора Сигранда, стоматолога, который изо дня в день видел так мало радости – ведь часто он своими действиями вызывал слезы даже у взрослых мужчин, не раз доказавших свою храбрость.

Вскоре после визита супругов Сиграндов Холмс сделал Эмелине предложение, которое она приняла. Он обещал ей медовый месяц в Европе, во время которого они нанесут визит его отцу, лорду.