Подрядчик Фрэнсис Эгню посчитал, что крепление стены не было выполнено должным образом из-за того, что Бернэм подгонял людей, заставляя их работать как можно быстрее.
Но теперь Бернэм давил на рабочих еще сильнее. Он выполнил свою угрозу и удвоил количество рабочих, занятых на стройке. Работы велись по ночам, в дождь, в изнурительную жару. Только в августе стройка отняла три жизни. Кроме того, умерло еще четверо ландшафтных рабочих, а десятки их товарищей страдали от переломов, ожогов и различных ран, полученных во время работы. Выставка, как показали проведенные впоследствии статистические оценки, была для рабочих более опасным местом, чем угольная шахта.
Бернэм постоянно требовал от исполнителей еще больше увеличить темп работ. Постоянные раздоры между Выставочной компанией и Национальной комиссией стали просто невыносимыми. Каждая проводимая Конгрессом проверка свидетельствовала о том, что источником разногласий и необоснованных затрат являлась юридическая неразбериха. В одном из своих отчетов комиссия Конгресса рекомендовала вдвое уменьшить жалованье Девису – это был явный знак того, что баланс сил изменился. Компания и комиссия выработали условия перемирия. 24 августа Исполнительный комитет назначил Бернэма руководителем работ, возглавляющим все.
Вскоре после этого Бернэм разослал всем руководителям подразделений, в том числе и Олмстеду, письма, уведомляющие о следующем: «Я принимаю на себя контроль над проводимыми работами, ведущимися на всех участках Всемирной Колумбовой выставки, – писал он. – С этого момента и впредь до особого распоряжения вы будете обязаны отчитываться только передо мной и получать приказы только от меня».
Молодой инженер из Питтсбурга, специалист по качеству стали, пришел к окончательному убеждению, что предложенная им конструкция – конкурент Эйфелевой башни – может быть построена и будет успешно работать. Он попросил своего товарища, В. Ф. Гронау, работавшего в той же компании, рассчитать переменные нагрузки, которые будут возникать при взаимодействии составляющих элементов его конструкции. Согласно технической терминологии, в их число включается незначительный «мертвый груз» – вес неподвижных элементов из кирпича и стали. Однако в его конструкции почти все было «живым грузом», величина которого изменялась во времени, подобно тому, как это бывает при прохождении состава через мост. «Впервые вижу такое», – сказал Гронау. После трех недель интенсивной работы он, однако, выложил на стол подробный расчет, результаты которого выглядели убедительными даже для Бернэма. В июне Комитет демонстрационных методов и средств согласился с тем, что такое сооружение следует построить. Они гарантировали оплату контракта.
На следующий день комитет, пересмотрев свое первоначальное мнение, отменил принятое накануне решение – после целой ночи, проведенной в раздумьях о том, какой сюрприз может преподнести ветер; о том, что может произойти из-за температурной усадки стали – ведь результатом может быть то, что две тысячи человек в мгновение ока отправятся на тот свет. Один из членов комитета успел придумать название этому сооружению – «уродливое чудище». Хор инженеров тянул в унисон: это сооружение не следует строить – по крайней мере, не с таким запасом прочности.
Но молодой конструктор не был готов признать себя побежденным. Он истратил 25 тысяч долларов на разработку конструкции и последующие расчеты и использовал эту документацию для привлечения инвесторов, среди которых оказались два широко известных инженера: Роберт Хант, глава одной крупной чикагской фирмы, и Эндрю Ондердонк, прославившийся тем, что помог спроектировать Канадскую тихоокеанскую железную дорогу.
Вскоре он почувствовал, что ситуация изменилась. Новый человек на посту руководителя «Мидуэя», Сол Блум, возник неожиданно, как вспышка молнии, и, казалось, был готов взять на себя ответственность за что угодно – чем новее и удивительнее, тем лучше. К тому же Бернэм обрел почти неограниченную власть над строительством и управлением выставки.
Неугомонный инженер подготовился к третьей попытке.
В первую неделю сентября 1892 года Олмстед и его юные спутники направились из Англии домой, поднявшись в Ливерпуле на борт парохода «Сити оф Нью-Йорк». Море было неспокойным, и пересечение океана оказалось делом нелегким. Морская болезнь свалила Марион; Рик постоянно испытывал тошноту. Здоровье самого Олмстеда снова ухудшилось. Вновь вернулась бессонница. Он писал: «По возвращении я чувствовал себя более немощным, чем при отплытии». Однако теперь времени на восстановление сил у него не было. До дня окончания работ оставался всего месяц, а Гарри Кодмэн снова заболел – те же проблемы с желудком, докучавшие ему все лето, сделали его практически нетрудоспособным. Олмстед направился в Чикаго с намерением на время болезни Кодмэна взять на себя непосредственное руководство работами. «Я все еще испытываю сильные муки, причиняемые невралгией и зубной болью, – писал Олмстед, – я устал и постоянно испытываю усиливающееся чувство тревоги и беспокойства».
В Чикаго он нашел полностью преображенный парк. Павильон «Горное дело» был завершен, как и павильон «Рыболовство и рыбное хозяйство». Ускоренными темпами возводились и другие павильоны, в том числе и павильон «Изготовление продукции. Основы научных знаний», на лесах и на крыше которого трудились сотни рабочих. Потребовалось пять железнодорожных вагонов гвоздей, чтобы настелить пол в этом павильоне.
Однако в этой строительной горячке пострадал ландшафт. По участку были проложены временные проезды. Тяжелые телеги оставляли глубокие колеи на аллеях, дорогах и площадках, подготовленных для газонов. Всюду был мусор. Новичок, впервые появившийся на стройплощадке, возможно, поинтересовался бы, сделали ли люди Олмстеда вообще хоть что-либо.
Олмстед, разумеется, видел, какой значительный прогресс был достигнут со времени его последнего посещения, но постороннему глазу подобные изменения не были заметны. Лагуны и теперь оставались на тех же оголенных местах, где были изначально. Приподнятые площадки, на которых теперь стояли здания, появились после того, как рабочие-землеустроители создали их. Прошлой весной его рабочие высадили в грунт почти все, что выросло в выставочных питомниках, плюс 200 тысяч деревьев, водных растений и папоротников и более 30 тысяч черенков ивы; всеми этими работами руководил назначенный им главный садовник У. Ден.
Бернэм хотел, чтобы за то время, которое оставалось до Дня Посвящения, рабочие Олмстеда сконцентрировали свои усилия на расчистке участков, высадке на них цветов и устройстве временных травяных газонов, то есть на тех работах, которые Олмстед считал необходимыми, но которые противоречили выработанным им за много лет принципам усиления гармонии архитектуры и ландшафта, на что могут потребоваться десятилетия. «Разумеется, основная работа приносится в жертву», – писал он.
Однако за время его отсутствия произошел один несомненно положительный сдвиг. Бернэм заключил контракт с компанией, которая изготовила отличное судно с электродвигателем – в точности такое, какое хотел Олмстед.
В День Посвящения даже пресса повела себя достаточно вежливо и обошла молчанием оголенные участки земли и чувство незавершенности, возникающее при взгляде на павильон «Изготовление продукции. Основы научных знаний». Ведь в противном случае это было бы истолковано как недружественный акт по отношению к Чикаго, да и ко всей стране в целом.
К завершению работ готовились по всей стране. Фрэнсис Дж. Беллами, редактор журнала «Спутник юношества», считал, что будет прекрасно, если в этот день все школьники Америки исполнят в унисон что-то приятное своему народу. Он сочинил нечто вроде торжественного гимна, который Управление просвещения разослало практически по всем школам. Его текст начинался словами: «Я присягаю на верность флагу и республике, символом которой он является…»
Бернэм и другие высокопоставленные лица приняли участие в параде, местом проведения которого был выбран павильон «Изготовление продукции. Основы научных знаний»; внутри павильона на полу площадью тридцать два акра выстроилась армия жителей Чикаго численностью 140 тысяч человек. Солнечные лучи пробивались сквозь испарения от человеческого дыхания. На красном ковре вокруг возвышения для ораторов стояли пять тысяч желтых стульев, на которых сидели бизнесмены в строгих черных костюмах, представители иностранных государств и служители церкви в пурпурных, зеленых и желтых одеяниях. Экс-мэр Картер Гаррисон, снова вступивший в борьбу за переизбрание на пятый срок, энергично пожимал руки стоявшим рядом и проходившим мимо людям, его черная шляпа из мягкого фетра с широкими опущенными полями периодически поднималась над головой, что вызывало приветственные крики его сторонников, находившихся в толпе. В противоположном конце павильона хор из пяти тысяч голосов пел под аккомпанемент оркестра из пятисот музыкантов «Аллилуйю» Генделя. И вдруг, как впоследствии вспоминал один из присутствовавших, «девяносто тысяч человек внезапно поднялись; в воздух одновременно взметнулись девяносто тысяч белоснежных носовых платков; в воздухе закрутились пыльные спирали и, раскачиваясь, стали подниматься к высоченному потолку, опирающемуся на стальные стропильные балки… Я почувствовал головокружение, как будто весь павильон вдруг закружился».
Помещение было настолько огромным, что только визуальными сигналами можно было подать хору знак, когда очередной оратор заканчивал выступление и надо было начинать новую песню. Микрофонов еще не существовало, поэтому только малая часть присутствующих могла слышать, о чем говорят ораторы. Остальные с лицами, искаженными от усилий услышать хоть что-то, видели неистово жестикулирующих людей, окруженных звукопоглощающей завесой из шепота, кашля и скрипа кожаных ботинок. Гарриет Монро, поэтесса, невестка покойного Джона Рута, присутствовавшая там, наблюдала, как два величайших национальных оратора, полковник Уоттерсон из Кентукки и Чонси Депью из Нью-Йорка, по очереди поднимались на подиум, как «оба оратора зажигали своими пламенными речами огромную, шепчущую, шелестящую массу присутствующих, которые ничего не слышали».
Для мисс Монро это был великий день. В честь этого дня она сочинила большое стихотворение, свою «Оду Колумбу» и, воздействуя всеми силами на своих многочисленных влиятельных друзей, добилась включения своей оды в программу этого дня. Она с гордостью наблюдала, как актриса читала ее творение нескольким тысячам присутствовавших, сидевшим в зоне слышимости. В отличие от большинства собравшихся, мисс Монро считала свою оду блистательным творением, причем настолько блистательным, что наняла печатника, изготовившего для нее пять тысяч экземпляров оды для продажи широкой публике. Но продала она всего несколько экземпляров и объясняла свое фиаско тем, что Америка стала безразличной к поэзии.