Остров постоянно подвергался атакам, вызывающим у Олмстеда злобу, поскольку все намерения клиентов сводились к одному – к изменению разработанного им ландшафта. Всем хотелось отхватить для себя кусок острова. Первым изъявил подобное желание Теодор Томас, дирижер Чикагского симфонического оркестра, который разглядел в острове идеальное место, причем
Но Олмстед все равно возражал. Он согласился на то, чтобы выделить Рузвельту место на одном из небольших островов, но разрешил ему установить только «несколько палаток, доставить туда нескольких лошадей, оборудовать место для костра и т. д.». Позднее он разрешил установить на острове также и небольшой охотничий домик.
Затем наступила очередь правительства Соединенных Штатов, которое искало на острове место для индийской выставки. Профессор Патнам, главный эксперт выставки по этнологии, увидел на острове идеальное место для размещения нескольких экзотических деревень. Свои виды на этот остров также имело и правительство Японии. «Они предложили выставку внутренней части своих храмов, и как это уже стало привычным, им потребовалось место именно на этом Лесистом острове», – писал Бернэм в феврале 1892 года. Бернэму тогда казалось почти наверняка, что кто-нибудь все-таки оккупирует этот остров. И само место, и его окружение были слишком соблазнительны. Бернэм уговаривал Олмстеда принять предложение японцев. «Без сомнения, то, что они хотят установить на острове, соответствует этому месту, и я не вижу, что это в какой-либо степени уменьшает те его ландшафтные особенности, о которых вы так заботитесь. Они предлагают установить на нем наиболее утонченные и прекрасные вещи, которые хотят оставить там после закрытия выставки в качестве дара городу Чикаго».
Опасаясь чего-либо более худшего, Олмстед согласился.
То, что он хоть как-то отстоял остров, не подняло его настроения, поскольку он узнал о еще одной атаке на его любимый Центральный парк. По подстрекательству небольшой группы состоятельных ньюйоркцев законодательный орган штата тайно, не привлекая общего внимания, принял закон, разрешающий строительство «спидвея» [141] на восточной стороне парка – чтобы богачи могли состязаться в скорости своих экипажей. Общественность отреагировала на это с возмущением. Олмстед тоже принял участие в разгоревшемся скандале, написав письмо, в котором называл постройку запланированной дороги «неразумным, несправедливым и аморальным действием». Законодатели отступили.
Бессонница и боль в сочетании с непомерной рабочей нагрузкой и постоянным нервным напряжением – все это вместе подорвало его дух, и еще перед концом марта он почувствовал себя на грани физического и эмоционального срыва. Казалось, он снова погружается в депрессию, которая периодически преследовала его в течение всей взрослой жизни. «Когда Олмстед хандрит, – писал один из его друзей, – логичность его уныния сокрушительна и ужасна».
Сам Олмстед, однако, был уверен, что ему нужен лишь хороший отдых. Придерживаясь терапевтических правил того времени, он решил поехать лечиться в Европу, где окружающие пейзажи также поспособствуют обогащению запаса зрительных образов. Он планировал посетить как можно больше открытых садов и парков прежней Парижской выставки.
Своего старшего сына, Джона, он назначил управляющим бруклинского отделения, а Гарри Кодмэна оставил в Чикаго руководить работами, связанными со Всемирной выставкой. В последнюю минуту он решил взять с собой двух детей, Марион и Рика, и вдобавок к ним еще и Фила Кодмэна, младшего брата Гарри. Для Марион и мальчиков это путешествие обещало быть сказочным, но для самого Олмстеда оно стало более чем мрачным.
Они отплыли в субботу, 12 апреля 1892 года, и прибыли в Ливерпуль, накрытый шквалом снега и града.
В Чикаго Сол Блум получил телеграмму из Парижа, которая его напугала. Он дважды прочел ее, чтобы убедиться в том, что правильно понял то, что в ней было сказано. Его алжирцы, десятки алжирцев вместе со своими животными и со всем скарбом, уже находятся в море и плывут к берегам Америки – хотя до открытия выставки оставался еще целый год.
«Месяц они выбрали правильно, – сказал Блум, – но вот с годом поторопились».
Сельские пейзажи Англии чрезвычайно понравились Олмстеду, несмотря на унылую и даже отвратительную погоду. После краткой остановки у родственников в Чизлхёрсте [142] он вместе с мальчиками поехал в Париж. Марион, его дочь, осталась у родни.
В Париже Олмстед прошел по местам, где прежде располагалась выставка. Сады выглядели довольно убогими, истомленными долгой зимой, да и постройки недостаточно хорошо перенесли зимнюю погоду, но тем не менее то, что оставалось, обеспечило ему «достаточно приемлемое представление» о выставке, которая располагалась на этом месте. Ему сразу бросилось в глаза то, что это место все еще остается популярным. В одно из воскресных посещений Олмстед и мальчики видели четыре играющих оркестра; киоски и палатки, продающие еду и прохладительные напитки, и несколько тысяч людей, бродивших по дорожкам. Длинная очередь выстроилась у подножия Эйфелевой башни.
Постоянно думая о Чикагской выставке, Олмстед внимательно рассматривал все до мельчайших подробностей. Газоны здесь были «весьма убогими», покрытые гравием дорожки «не радовали ни глаза, ни ноги». Обилие на Парижской выставке простых цветочных клумб он посчитал и неудобным, и нежелательным. «Мне кажется, – писал он в письме Джону, оставшемуся в Бруклине, – что впечатления от этого могли бы как минимум навести на мысли о каком-то в высшей степени тревожном, безвкусном и несерьезном, а если присмотреться повнимательнее, то и о наплевательском и губительном отношении к выставке; ведь все это принижает ее значимость тем, что сужает широту охвата, разрушает ее гармонию и целостность».
Он постоянно и настойчиво повторял про себя, что в Чикаго «будут преобладать простота, сдержанность; неброские, но постоянно сопровождающие посетителя эффекты, без всякой мишуры и дешевого бахвальства».
Эта поездка вновь усилила его подозрения, что Бернэм и его архитекторы в своем стремлении превзойти Парижскую выставку утратили понимание того, чем в действительности должна быть Всемирная выставка. Постройки Парижской выставки, писал Олмстед, «более богаты цветом и цветными украшающими элементами, но намного более, чем я предполагал, бедны лепниной и скульптурой. Они, как я считаю, делали то, что более точно соответствовало их целям, и при архитектурном проектировании принимали во внимание конкретное назначение построек и, в отличие от нас, практически не думали о том, чтобы их архитектурные сооружения прослужили как можно дольше. Я спрашиваю себя, можно ли считать наш подход правильным и не отнеслись ли они слишком легкомысленно к тому, что называют архитектурной величавостью, а поэтому не пожелали использовать скульптуры и другие средства, придающие зданиям грандиозность, величие и помпезность».
Олмстеду нравилось путешествие с юными спутниками. В письме к жене, ждущей его в Бруклине, он писал: «Мне очень хорошо сейчас живется, и я надеюсь, что это послужит улучшению моего здоровья». Однако вскоре после того, как путешественники вернулись в Чизлхёрст, он вновь почувствовал нездоровье, и почти все его ночи вновь стали бессонными. Он писал Гарри Кодмэну, который сам страдал от непонятного желудочного заболевания: «Теперь я могу лишь прийти к выводу, что я старше и мой организм изношен сильнее, чем я предполагал».
Врач по имени Генри Рейнер приехал в Чизлхёрст с дружеским визитом, чтобы повидаться с Олмстедом. Он оказался специалистом по лечению нервных расстройств и был настолько потрясен внешним видом Олмстеда, что предложил взять его к себе в дом в Хэмпстед-Хит, рядом с Лондоном, чтобы лично заняться его здоровьем. Олмстед согласился.
Несмотря на неусыпное внимание и заботу Рейнера, состояние Олмстеда не улучшалось; пребывание в Хэмпстед-Хите стало его тяготить. «Пойми, здесь я чувствую себя так, словно нахожусь в тюрьме, – писал он Гарри Кодмэну 16 июня 1892 года. – Каждый день я жду решительного улучшения, но пока что каждый новый день приносит мне разочарование». Доктор Рейнер, по словам Олмстеда, тоже пребывал в полной растерянности. «Он говорит, будучи абсолютно уверенным после нескольких осмотров всей моей анатомии, что у меня нет никаких органических поражений и что я могу обоснованно и твердо рассчитывать на то, чтобы плодотворно трудиться в течение нескольких ближайших лет. Он считает мое нынешнее нездоровье одной из разновидностей расстройства, которое и побудило меня отправиться за границу».
Почти все дни Олмстед ездил в экипаже по окрестным местам, «стараясь каждый день выбрать более-менее новый маршрут» для того, чтобы посмотреть сады, погосты, частные парки и естественные природные ландшафты. Почти каждое украшение с использованием цветочных клумб вызывало у него чувство, близкое к отвращению. Он отворачивался от них, считая «вульгарными, по-детски глупыми, крикливыми, неуместными и негармоничными». Однако сами окрестности приводили его в восторг: «В Америке нет ничего, что можно было бы сравнить с существующими здесь пасторальными или живописно-колоритными красотами, присущими именно Англии. Практически каждое место, мимо которого я проезжаю, вызывает у меня восхищение. Пейзаж, который я вижу перед собой сейчас, когда пишу это письмо, скрыт пеленой дождя, но он просто великолепен». Прелестные пейзажи, которые он видел, представляли собой естественное сочетание простейших, неокультуренных и растущих в непосредственном соседстве местных растений. «Тончайшее сочетание, к примеру, утесника обыкновенного, шиповника, ежевики, боярышника – даже когда ни одно из этих растений не цветет, смотрится великолепно. А ведь все эти растения можно купить партиями в сотни тысяч корней и за очень небольшую цену».