Три дня она приходила в себя, а потом принялась собираться.

Вере всегда было грустно, когда бабушка уезжала, одной в большом доме было неуютно, особенно по ночам. Но в этот август она не могла дождаться ее отъезда, потому что знала: как только бабушка сядет в автобус, придет Роб, ее Роб. И останется здесь, в ее любимом доме, на целую вечность, на все двадцать четыре дня. И это будут двадцать четыре дня абсолютного счастья – они будут вдвоем! Вдвоем засыпать, вдвоем просыпаться, пить чай, гулять, разговаривать. Садиться обедать. Снова гулять, ходить в лес. Пить вечерний чай и снова разговаривать. А потом… потом будет ночь. И он будет обнимать ее, прижимать к себе сильно, крепко и еще нежно-нежно, и станет гладить ее волосы и плечи, и шептать такие слова, что у нее в сотый, в тысячный раз закружится голова и будет казаться, что вот-вот потеряет сознание.

Так все и было, точь-в-точь. Тот август они прожили супругами. Ну, или почти супругами.

Вера старалась изо всех сил – утром бежала на рынок, чтобы купить свежего творога и домашней сметаны, прихватить свеклу и зелень на холодный свекольник. Выпросить у торговца мороженой рыбой, если тот будет в благостном настроении, кусок трески или хека – Роб обожал рыбные котлеты.

В тот август Вера научилась печь блины и легкие бисквитные пироги на пяти яйцах, если они, конечно же, были, а так обходилась тремя. Главное – получше взбить, растереть желток с сахаром добела, ну а туда все что угодно – поспевший крыжовник, сливу, смородину и, разумеется, яблоки. Яблок в тот год было море, не успевали собирать.

Вера варила яблочный джем, и к концу месяца на террасе стояла батарея банок с темно-янтарным, застывшим, как желе, лакомством.

Роберт рубал этот джем и на завтрак, и на ужин – разрезал вдоль батон и аккуратно укладывал приличный слой джема. А Вера, глупая, влюбленная Вера не могла отвести от него глаз.

Все у них было прекрасно, они не сорились, не спорили по пустякам, не раздражались.

«Наверное, так будет всегда, – наивно думала она. – Просто мы подошли друг другу, как крышка к кастрюле».

Вспоминала, как ссорились дедушка с бабушкой. Однажды Вера спросила, почему. Бабушка растерялась и развела руками:

– А надоели друг другу! Столько лет бок о бок, сама подумай! Взбесишься тут, пристукнуть захочешь.

– А ты его всегда любила? – робко спросила Вера.

Бабушка удивилась:

– Конечно, любила. Иначе убила бы на вторую неделю, ты же знаешь, какой у деда характер! Ну и у меня, если честно, не сахар.

– А сейчас, – не отставала Вера, – сейчас тоже любишь?

Иногда, слушая их перепалки, она, по правде говоря, начинала в этом сомневаться.

– Ой, Вера, – поморщилась бабушка, – отстань, ради бога, с глупостями своими: любишь – не любишь! Ну что ты ко мне привязалась? Иди делом займись! Вот ей-богу!

– Нет, ты ответь, – настаивала покрасневшая от смущения и смелости внучка. – Что тебе, трудно?

Бабушка не на шутку разозлилась:

– Трудно, не трудно… Ну ты и липучка! Люблю ли? А черт его знает! – Вдруг она задумалась, примолкла. – В молодости с этим все ясно. А в старости… Не понимаю. Жизнь уже прожита, много пережито. Столько слез и нервов ушло. Дочь схоронили, Иннулю. – Бабушка отерла ладонью слезу. – До какой там любви? Привыкли, срослись, как два дерева, ну и скрипим потихоньку. Вроде и надоели друг другу, а разруби нас, разъедини. И вместе тесно, и врозь скучно. Устали мы друг от друга, это понятно. Но и жить без деда я вряд ли смогла бы. А вот убить иногда его хочется, по голове треснуть, – бабушка улыбнулась, – из дома сбежать. Сколько раз было: все, уезжаю. Хоть на три дня, на неделю. Только бы не видеть его, не слышать его ворчание. Пару раз уезжала – к Токаревым в Рязань. Ну и к тетке Галине в Киев. Села в поезд и балдею – одна! Никто не жужжит, не скрипит, есть не просит. Еду, как королева австрийская, в окошко поглядываю. Потом время обеда. Думаю, экономить не буду, ну их, эти бутерброды в пакете! Пойду в вагон-ресторан. А что, заслужила. Губы накрасила, серьги поправила, платье одернула – и вперед.