Сближение

Эльза Яффе рассталась с Максом зимой 1910 г., и, казалось, расставание было для обоих окончательным и бесповоротным. Но выяснилось, что, говоря романтическим языком, огонь любви в обеих душах не угас. Однако разрыв не прошел бесследно – преодолевать его приходилось постепенно, осторожно, шаг за шагом. Постепенное и осторожное сближение началось осенью 1916 г. 27 октября Вебер выступал в Мюнхене на открытом собрании так называемой Прогрессивной партии на тему «Место Германии в мировой политике». Одна из мюнхенских газет писала: «Энергичное выступление вызвало бурю аплодисментов». Эльза присутствовала на докладе. Как мы уже знаем (с. 163), начиная с 1906 г. она и Эдгар жили под Мюнхеном. Конечно, она не могла пропустить выступление Макса Вебера и не встретиться с ним самим. 29 октября она писала Альфреду, бывшему тогда в Гейдельберге: «Представь себе, я заговорила с Максом. Вот так сразу. Не могла это не сделать. Снова увидеть этого человека, который ведь составил значительную часть моей жизни, и попросту или как-то специально пройти мимо? Нет, я не смогла. Сначала было ужасно – ты понимаешь или постарайся понять, я никогда не хотела забыть все, что было в промежутке, но в моем сердце был тот же Макс Вебер, что и раньше. Но для него настоящим было то, что произошло последним, и страдания, которые этим вызваны. Он был будто замороженный, и все страдания мира запечатлелись на его лице, хотя есть еще одно страдание – то, которое человек приносит себе сам». Эльза продолжает: «…просто уйти было бы ужасно. А сегодня я увидела его снова, и это было так хорошо. Все, что причиняло боль, забыто, или, если забыть невозможно, вычеркнуто, каждый знал, что друг с другом надо обходиться осторожно, говорить так, будто мы старые друзья юности, которым на жизненном пути неожиданно достался в подарок час добрых воспоминаний. И это стало возможно между Максом и мной! Это чудо и дар судьбы в этом мире ненависти» (MWG II/10, 24). Письмо удивительно тонкое и точное в передаче чувств. И максимально искреннее. Но следует, наверное, задуматься о смысле и цене этой точности и искренности. Смысл ее состоит в том, что Эльза обнаруживает скрытый, тайный слой чувств, наполняющих эту встречу. «Обходиться друг с другом осторожно», вести себя, будто мы «старые друзья юности» означает либо скрывать от самих себя подлинный характер свидания, являющегося по сути уже любовным свиданием, либо вести тонкую эротическую игру, которая есть имитация любовной игры. Эльза сообщает это Альфреду, отчетливо понимая, что́ она пишет и что пишет она это человеку если не патологически, то крайне ревнивому и способному, как и она сама, разбираться в самых тонких «оттенках серого». Мне не известно, что ответил на это письмо Альфред из Гейдельберга. Это было первое свидание Макса и Эльзы после семи лет намеренной изоляции друг от друга.

В самом начале следующего, 1917 г., 17 января, Вебер выступал в Обществе социальных наук в Мюнхене с докладом «Социологические основания развития еврейства». Эльза была и на этом докладе и на следующий день сообщала Альфреду, что Макс Вебер в течение двух часов преподносил слушателям изобилие бесценных сведений. «Насколько же, насколько Макс – ученый!» – восклицает она. Результатом стала встреча, где в разговоре коснулись и личных вещей. Через несколько дней, 21 января 1917 г., Эльза пишет Максу Веберу: «Я охотно рассказала бы Вам в последнюю нашу встречу о ребенке, но мне кажется самонадеянным предполагать наличие нужной для этого близости». А начинается письмо так: «Я была вчера в Вольфратсхаузене, нашла Ваш венок на могиле Петера и не могу даже описать, насколько я была потрясена <…> Зеленый венок с нежными белыми цветами лежал на снегу такой нетронутый, будто Вы только что ушли отсюда, такой неземной, будто в нем душа ребенка. Это было чудо, слово утешения из царства, где все разделяющее в жизни исчезло и неумолимость случившегося рассеялась в утешении» (MWG II/10, 24).

Й. Радкау описывал период в истории Европы на рубеже XIX–XX столетий как эпоху нервозности (в одноименной книге[46]). Но эпоха нервозности – это одновременно и эпоха чувствительности, и смерть ребенка как воплощения невинности являлась тогда одним из самых сильных символов этой эпохи.

Это написал Александр Блок в 1905 г. Опочил здесь значит умер, карлик у Блока – это зло, а остановленные часы – смерть. Для Макса и Эльзы смерть ребенка – это не просто символ эпохи, а совпадение господствующего настроения эпохи с ощущением их собственной, частной душевной и духовной утраты. Потому что в реальности могила мальчика Петера, на которую принес венок Макс Вебер, – это могила сына Эльзы, рожденного от Отто Гросса, крестным отцом которого по просьбе Марианны стал Макс зимой 1908 г. Об этом мы уже говорили (с. 154). Маленький Петер Яффе умер в 1915 г. незадолго до своего восьмого дня рождения от нераспознанной вовремя дифтерии. Эльза глубоко горевала о ребенке, в котором видела особую ауру, может быть, потому, что рожден он был в день Рождества Христова. Также страдал и Вебер, который писал Эльзе 28 ноября 1917 г.: «Чудесный ребенок с его молчанием и открытостью к знанию в себе с самого крещения был у меня как-то связан – не могу сказать, как и почему – с давно забытыми мечтами о собственном сыне» (MWG II/10, 24). Наверное, не могло быть для внутреннего сближения Макса и Эльзы причины сильнее и основания крепче, чем совместное переживание на могиле ребенка. «Соединяющая грусть», как было сказано в еще одном стихотворении Блока. Это стихотворение 1914 г. «Женщина», посвященное памяти умершего в 1912 г. знаменитого Августа Стриндберга, бывшего в те времена одним из духовных вождей эпохи нервозности, она же – эпоха чувствительности. Здесь даже не просто «соединяющая грусть», а целая психологическая пьеса, которая разыгрывается на могиле ребенка.

Здесь сложное переплетение смерти и эротики, смирения и гордыни. Не надо, конечно, рассматривать это стихотворение как что-то вроде иллюстрации к письму Эльзы Максу от 21 января 1917 г. Но это поэтическая характеристика стиля чувств эпохи чувствительности, где мысль о самоубийстве, кладбище, сама смерть, особенно смерть невинного ребенка, становится основанием и поводом к эротической игре. Только героиня стихотворения попадает впросак, столкнувшись не с потенциальным партнером по эротической игре, когда соединяющая грусть может плавно переходить в любовную связь, а с человеком, испытавшим настоящую реальную утрату. И эта реальность разоблачает ее игру, а попытка все-таки продолжить игру, оставив букет ребенку («Цветы я в память встречи с вами ребенку вашему отдам…»), то есть, включив мертвого ребенка в эротическую игру, жестко отвергнута: мужчина не хочет играть перед лицом смерти, цветы, говорит он, «нужнее вам» в вашем мире пикантных намеков и игр, а не в моем настоящем мире беды и горя. Это и уязвляет героиню сильнее всего. Стихотворение не случайно посвящено памяти Стриндберга, который наряду с прочими приписываемыми ему свойствами считался женоненавистником. И Блок в этом стихотворении показывает, почему он им был.

Но в мире Эльзы и Макса ситуация совсем иная, чем в стихотворном мире Блока. Они – не чужие друг другу, и цветы (венок, принесенный Максом) принимаются с благодарностью и чувством душевного потрясения. Еще один шаг друг к другу сделан. На предыдущей встрече оба говорили осторожно, будто бы они старые друзья юности, случайно встретившиеся вновь. Это все-таки была еще игра, начальная игра в расчете на ностальгическую соединяющую грусть. Теперь же перед лицом смерти играть стало просто не нужно, и, как пишет Эльза, «все разъединяющее исчезло». Это все хотя бы приблизительно передает то сложное сочетание чувств, которые испытывали Макс и Эльза на могиле Петера. Память о Петере Яффе, память об утрате стала для них мостом, который сблизил их вновь.

По пути на переговоры относительно профессуры в Вене 30 октября 1917 г. Макс посетил Эльзу в Вольфратсхаузене. Об этом она пишет Марианне: «Я все еще в совершенном потрясении. За этим самым столом, на котором я сейчас пишу <…> сидел Макс Вебер и пил чай <…> Всерьез, как мне на самом деле хочется, я просто не могу писать – для этого не хватит пары бедных письменных слов. Но ты понимаешь, правда?» (MWG II/10, 26). Марианна понимала; пожалуй, она была единственным человеком в мире, за исключением самих Макса и Эльзы, а может быть, даже включая Макса и Эльзу, кто понимал, что происходит.

На следующий год контакты Макса и Эльзы стали чаще и теснее. Он посетил ее по пути в Вену и обратно в апреле и июле 1918 г., а также в ноябре в связи с его докладом на собрании Прогрессивной партии «Новая политическая организация Германии». Эльза через много лет по просьбе Эдуарда Баумгартена сделала запись об этом. Макс был у нее 5 ноября. «Прогулка по берегу Изара, долгий вечер, сонеты Шекспира. Когда я вспоминаю те решающие дни начала ноября 1918 г., то я снова вижу выражение смягчающей сердце печали, для избавления от которой можно было перейти любые барьеры» (MWG II/10, 26). Как пишут авторы предисловия к последнему тому собрания писем Вебера, после этого дня все письма Макса Вебера к Эльзе Яффе стали в прямом и полном смысле слова любовными письмами.

Выбор смерти

Итак, 5 ноября 1918 г. произошла новая встреча Макса и Эльзы, их, пользуясь терминологией Й. Радкау (отнесенной им, правда, к прогулке на гондоле в Венеции), «душевное и телесное сближение». Ровно через пять месяцев, 6 апреля 1919 г., распоряжением министерства культов Баварской республики Вебер был назначен профессором Мюнхенского университета. Теперь должна была начаться новая жизнь. Никто еще не знал, что Веберу оставалось жить только год и два месяца. Но дорога, которая привела Макса Вебера к смерти в назначенный час 14 июня 1920 г., была им уже избрана. Он уже встал на эту дорогу и сойти с нее, наверное, не мог. Это ведь ко многому обязывающее утверждение. Оно должно быть обоснованным. Зададимся вопросами: когда он бесповоротно встал на эту дорогу, когда была пройдена точка невозврата и какую жизнь он мог бы прожить, если бы в решающий момент выбрал другой путь, а не тот, который действительно выбрал?

2 февраля 1919 г., то есть через несколько дней после рекомендации баварского правительства (с. 276), но за несколько дней до завершения переговоров с референтом господином Маттом относительно мюнхенской профессуры, Вебер получил срочную телеграмму от директора управления вузами в прусском министерстве культов К. Г. Беккера следующего содержания: «Министерство культов предлагает Вам ординариат по учению о государстве и политике в университете Бонна. Тематика и нагрузка по Вашему желанию. Письмо последует. (Подписано) Беккер» (MWG II/10, 428). Собственно, это именно то, чего хотел и о чем мог только мечтать Вебер в течение всей своей новой жизни после болезни: слова «тематика и нагрузка по Вашему желанию» означали возможность концентрации на социологии и освобождения от экзаменационной и прочей университетской рутины. Знаменитый Боннский университет опасался конкуренции со стороны нового университета в Кёльне и хотел, приглашая Вебера, повысить свой авторитет и привлекательность. Вебер сначала связался с юридическим факультетом в Бонне, чтобы узнать, поддерживает ли факультет это приглашение, или же министерство хочет посадить его туда сверху, насильственным порядком, или, как выражался сам Вебер, «октроировать»: «перед тем как снова обратиться в учебный отдел, мне важно понимание, что я буду трактовать социологию в ее полном объеме, т. е. как прежде всего социологию права и социологию государства. Я представляю себе крайне дилетантский подход, в каком обе эти специальности, да и социология вообще преподносятся, а тем самым и дискредитируются юристами, да и не юристами, чему я хочу противопоставить четкое и ясное разделение юридического и социологического подходов» (MWG II/10, 429). В ответном письме Беккеру Вебер благодарит за приглашение, но объясняет, что находится в процессе переговоров с Мюнхенским университетом и чувствует себя связанным обязательствами. Если же переговоры в Мюнхене не увенчаются успехом, он с радостью откликнется на предложение из Бонна. После того как переговоры в Мюнхене завершились, он написал письмо с отказом от предложения, где сослался на соображения чести и верности взятым на себя обязательствам, заверив, что в остальном боннское место было бы для него во всех отношениях крайне желанным.

На самом деле он с самого начала знал, что не примет боннское приглашение. Хотя, конечно, счел его крайне лестным. После получения письма от Беккера он написал Эльзе, будучи, судя по тону письма, в состоянии эйфорической приподнятости:

Эта «исследовательская профессура», как ее называл Вебер, более всего соответствовала его научным и карьерным интересам, но он был привязан к Мюнхену – не к университету, конечно, а к Эльзе. Выбирая Мюнхен, он выбирал Эльзу. Понятно, что «альтернативная история» – сомнительное занятие, но хочется порассуждать, что было бы, если бы Вебер выбрал Бонн. Было ли верным его взвешивание шансов и перспектив? С одной стороны, да, оно было совершенно верным. Позже он писал: Бонн «был бы для меня единственно правильным, я это знал» (MWG II/10, 672). Он это знал, но выбрал Мюнхен. В качестве альтернативы он мог бы получить раннюю старость, о которой его предупредили врачи, плодотворную работу и спокойную жизнь. Скорее всего он прожил бы гораздо дольше. Старики ведь живут долго. Но он выбрал позднюю юность, а также риск – русскую рулетку в лице Эльзы Яффе. Можно сказать, что, делая выбор между поздней юностью и ранней старостью, он выбирал в конечном счете свою смерть.

«Тогда была весна»