Париж задели за живот

Посмеиваясь над французами, особенно над парижанами, которые любят крестьян, но только за прилавком воскресного рынка, нельзя не сказать, что эта любовь – и правильная, и симпатичная, и совершенно традиционная.

Горожане ломятся на ежегодные Салоны сельского хозяйства, которые устраивают не где-нибудь, а по пути к королевской резиденции, у Версальских ворот. Салон – это лучший способ, не объезжая фермы и пастбища, оказаться в самой что ни на есть сельскохозяйственной идиллии. И посмотреть, и всего попробовать.

Особенно это удобно политикам – к ним прямо на дом привозят деревню и деревенских избирателей. Телерепортажи с салона – это святое, это как у нас когда-то Хрущев в бескрайнем кукурузном поле.

Я французскими политиками горжусь, потому что сам в главном павильоне с трудом продержался час. Нелегкая работа, если вы не привыкли к бодрящему запаху призовых коров, которые не сдерживаются, будь перед ними хоть президент, хоть кто.

Зато это настоящее раблезианское восприятие жизни (надеюсь, дух стада не потревожит дух Бахтина). Пусть мне кто-нибудь скажет, что не с рынка была вскормлена великая французская литература. Разве не на сельскохозяйственной выставке на фоне торжествующего и повизгивающего свинства поняла Эмма Бовари, что ее ждет большая любовь?

Любовь здесь пахнет парным мясом, молоком, а иногда и рыбой, и нельзя себе представить французскую нацию без свежего литературного продукта с рынка – почем брали, дайте попробовать, возьму два. Свинарка здесь вечно обнимает пастуха, а квартирная хозяйка прежде всего делится с вами адресами работников прилавка. Как в мои детские советские времена, когда только от благосклонности мясника зависело наличие мяса на столе.

Сейчас рынки берегут, а вот сорок с лишним лет назад самый большой и знаменитый рынок Парижа, Ле-Аль, прозванный Эмилем Золя «чревом Парижа», исчез в одну ночь, переехав из центра на скучную окраину. Что бы вы сказали, если бы ваше собственное чрево переехало куда-нибудь на лодыжку? Боюсь, вы сочли бы это несчастьем, именно таким несчастьем считают до сих пор парижане исчезновение кружевных павильонов, который архитектор Виктор Бальтар построил на торговой площади по приказу Наполеона III, – дивная архитектура, не хуже Эйфелевой башни.

У фотографа Робера Дуано есть книга «Paris Les Halles» – о том, как город любил и гладил свой живот, а живот его исчез.

Огромный квадрат в центре Парижа населяли особенные существа, и все они есть на снимках Дуано. Монументальнейшие мясники и их товарки-молочницы, кровь с молоком. Цветочницы и усатые цветочники, носильщики-силачи, музыканты из местных кафешек и целый взвод нищих, отбросов общества, живших вкусными и питательными отбросами «чрева Парижа». Все это исчезло. Главный парижский рынок отправили на выселки, в Ранжис, куда не придешь с авоськой – туда ездят набивать брюхо оптовые фуры.

Чрево Парижу велел вырезать президент Жорж Помпиду, и никакими силами его не смогли уговорить этого не делать. Крысы, антисанитария, падение нравов, криминальный беспредел – все аргументы были тогда вынуты из президентского портфеля, хотя Париж до сих пор отнюдь не моют с шампунем, а квадрат меж торговых рядов был, как вспоминает тот же Дуано, единственным местом в Париже, где мог найти тепло ночной скиталец и куда приходили на рассвете, не мешая друг другу, бездомные с набережных – погреться – и золотые коготки из ночных клубов – прохладиться.

В 1970-х на месте Ле-Аль вырыли дыру для клубка из множества линий метро Châtelet Les Halles и потом долго заливали ее бетоном и обвязывали арматурой. Рядом с адской дырой вырастали поколения. Моя давняя знакомая, французская писательница Элен Блескин рассказывала об этом чувстве, когда в центре города на месте открытого, гостеприимного и прикольного места появилась ничья земля, бездонная бетонная яма, как будто стартовую площадку рыли захватившие Париж марсиане.

Она писала об этом в книге «Châtelet les Halles». На днях я увидел обложку у букинистов, книга стоит сегодня маленькие евро, все-таки больше тридцати лет прошло со времени издания, но за эти годы обида ничуть не уценилась.

Когда мы давным-давно встретились в Москве с Элен, я, человек, живший на обочине всех строек коммунизма – один Калининский проспект чего стоил, – не понимал этих мерихлюндий. Надо будет, еще больше разрушим, еще глубже взроем землю-матушку. И вот вчера, пролистав книгу заново, я подумал, что теперь я ее понимаю. Уничтожив живот, мерзавцы вырвали сердце. Это же так понятно, путь к сердцу мужчины лежит через его желудок, что дважды правильно во Франции, трижды в Париже и четырежды – применительно к самому Парижу. Он же – мужчина. Недаром Жозефина Бейкер пела про две свои любви – «J’ai deux amours: mon pays et Paris», подразумевая, что всё это явления одного, мужского рода.

На месте рынка так и не появилось ничего примечательного – только закопанный глубоко под землю пересадочный узел, который выбрасывает на поверхность людей из предместий, существ без особой привязанности к Ле-Аль, к Парижу, да и к Франции, надо сказать, тоже. Дым отечества здесь стал приторно-сладковат и пахнет травкой. Тот безукоризненный, иерархический, традиционный беспорядок посреди базара, который поддерживали здесь поколения рыночных обитателей, сменился унылым порядком.

На крыше метро и торговых центров возвели уродливые павильоны из стекла, якобы напоминавшие шедевры Бальтатра. Перед фасадом церкви Сент-Эсташ положили скульптуру и устроили сад перед ротондой Биржи, в которой теперь открыл свой музей современного искусства богач Франсуа Пино.

Немногие защитники урбанистов говорят (бессмысленной справедливости ради) о том, что и балтаровский рынок появился не на пустом месте, что тут стояли живые дома, а еще до них здесь кощунственно выкопали кости с Кладбища невинных и отправили их в катакомбы – но это все истории из «Истории Парижа», а чрево взрезали на памяти моего поколения.

Я помню, как моему папе-архитектору присылали папки с планами и предлагали участвовать в конкурсе на перестройку, потому что к этому эстетическому преступлению хотели привлечь побольше международных архитекторов. Он отказался, к счастью, а если бы вдруг выиграл – что бы говорили мне сейчас жители квартала?