Исмаил сделал большой глоток кальянного дыма и весь как будто подобрался, приготовился к длинному рассказу. Вся эта картинка напомнила мне эпизод из читанных в детстве приключенческих романов. Человек приезжает в дальние края, и там ему повествуют о местных чудесах и небылицах. С той только разницей, что в истории Исмаила все оказалось правдой.

– Евреев в Среднюю Азию занесло в незапамятные времена. То ли они пришли с кем-то из персидских владык, то ли вместе с Александром Македонским, никто теперь этого не скажет. Но при зороастризме они тут жили припеваючи. У каждого местного правителя был свой еврей. И у каждого богатого горожанина тоже был друг еврей. Предки мои не бедствовали.

Когда сюда пришли мусульмане, они тоже поначалу покровительствовали моему народу. Люди Книги, в отличие от язычников, казались им почти братьями. И пророк Мухаммед, если читать его внимательно, завещал жить нам в мире.

Но потом явились тюрки и монголы. Эту перемену очень важно понять, в том числе и для того, чтобы ясно видеть, что происходит сейчас. Мы – персы, греки, арабы, римляне – представляли собой один мир, вы можете называть его античностью, можете как-то иначе, но это одна, общая цивилизация, – со своими связями, перекличками, разноголосицей. А они пришли откуда-то из степей и пустынь Турана, варварские колена из ниоткуда, и ничего не знали о нас, о нашем прошлом, о наших корнях. У нас не было общей истории.

Чингиз-хан – тот просто был язычник. Для него евреи, мусульмане, буддисты – все были на одно лицо. Красивые женщины становились наложницами. Сильные мужчины – рабами. Остальные, если выжили, были предоставлены сами себе.

При благородном Тимуре и тем более Улугбеке евреям жилось неплохо. В моем народе всегда было много ученых, а Тимуриды ценили мудрость.

Но в поздней Бухаре, когда и родилось понятие «бухарский еврей»… – его-то вы слышали?

Я кивнул головой.

– Так вот, в поздней Бухаре для евреев начался сущий ад. Каждая семья должна была платить невыносимый налог. Когда человек приносил деньги, чиновник отвешивал ему две пощечины и произносил ритуальную фразу: «Слава Богу, я мусульманин».

Но это еще не все. Евреи не могли ездить по Бухаре верхом на лошадях – только на осле. Они не имели права носить шелк и подвязывать халат платком, как это делали более или менее зажиточные бухарцы, – только веревкой. Им было запрещено носить чалму, вместо нее они носили меховые шапки.

При встрече любой мусульманин мог унизить, оскорбить и даже избить еврея. И, не дай Бог, еврей как-то начнет возражать или перечить мусульманину. Тогда его тащили к кади и в присутствии еще двоих мусульман обвиняли в богохульстве. Выход был только один – произнести ту же ритуальную формулу: «Слава Богу, я мусульманин!» Тогда и сам еврей, и его семья считались принявшими ислам. Их направляли к мулле, который наставлял всех в новой вере.

В противном случае несчастного ожидал полет с минарета Калян, и никаких других чудес.

Несчастные чала, те, кто приняли ислам, – это бухарские неприкасаемые. Они были чужими и для мусульман, и для евреев. Первые не верили в их искренность, вторые – презирали за вероотступничество. В итоги чала селились специальными кварталами вокруг еврейских махалля, могли брать в жены только дочерей таких же бедолаг, и бедствовали, не видя никакого выхода. Ниже на местной социальной лестнице стояли только цыгане – люли, но у них особая история.

– Однако везде есть люди и люди. В то время, когда Бухара попала под российский протекторат, еврейские купцы стали торговать с Петербургом. Им было проще, они легко учили языки, были в основе своей грамотны, умели читать и по-арабски, и на фарси, и по-русски. Таких грамотных людей в ту пору в Бухаре было очень мало.

Появились первые купцы и среди чала. Одним из них стал мой прапрадед.

Старые порядки полностью смела революция. Из чала вышло немало местных советских деятелей и интеллигентов. Кто хотел, особенно на первых порах, мог вернуться в иудаизм. Но таких было немного.

Еще более странная судьба ждала моего прадеда. Он влюбился в дочку муллы. У них был настоящий комсомольский роман, хороший сюжет для старого советского кино о Востоке. Потом, правда, прадеда посадили, обвинили в национализме. Был здесь такой известный процесс в 30-е годы, и дед остался с матерью, дочерью муллы, и прадедом, правоверным иудеем, вернувшимся в революцию к вере отцов. Если б это была Россия, взяли бы, конечно, всех, но это был Узбекистан, тут даже при Сталине большевики вели себя осторожнее. Поэтому дедушка мой вырос не в детдоме, а здесь, в обычном квартале старой Бухары. Встречались, правда, мальчишки, которые дразнили его: «Чала! Чала!», но он уже совершенно безнаказанно бил за это в морду.

У нас, видимо, была все же сумасшедшая семья, и следующий виток безумия случился уже со мной. Отец мой почвовед, служил доцентом местного университета, мать – актриса, играла в местном национальном театре. Я тоже учился на актера, в Ташкенте. В середине 80-х годов, после летней практики, мы с друзьями отправились на Памир. И вот там, на берегу Пянджа, я влюбился в дочь местного исмаилитского наставника. Девушка была красивая – глаз не отвести. Исмаилитки лица не закрывают, да и Горный Бадахшан все-таки не то, что Афганистан. Советской власти там не было никогда, но все же Душанбе, Ош, да и Ташкент – все это было неподалеку. К тому же делал свое дело советский телевизор. Он там был главным источником знаний о Европе, как ни смешно…

Для нее я явился из какой-то другой жизни, как для бухарки – парень из Нью-Йорка. У нас все случилось быстро, даже очень быстро, если учитывать время и пейзаж. Я решил – все, моя судьба. Мы – к ее отцу, он ни в какую – принимай ислам. Я говорю: «Я по рождению мусульманин», – хотя кто я был в тот момент, чала, мусульманин или бухарский еврей, одному Аллаху было ведомо. Был я, как принято теперь говорить, агностик, то есть мне было все равно.

«Нет, – отвечает он, – ты не мусульманин. Тебе еще надо принять истинный ислам». Он имел в виду свой ислам, разумеется.