– Что ты знал? Знал он… А знал ли ты, что одна из них даже тайно влюблена в тебя была? Эта… как её… чёрненькая такая, худенькая.

– А ты-то откуда знаешь? – удивился я. Попутно отметив, что речь Любавы становится всё менее отрывистой. Осваивалась, голубушка. – Ты же в машбюро никогда не бывала.

– А мне Ятрань, её машинка, рассказала. Помнишь, корреспондент из твоего отдела однажды какой-то срочный-пресрочный материал готовил, ну и притащил из машбюро электрическую гордячку (хозяйка её тогда в отпуск ушла). Так вот она мне по секрету об этой своей хозяйке и настрекотала.

– Надо же, а я ни сном ни духом… Это Нина, наверное. Хорошенькая… Нет, я знал, что она мне больше других симпатизировала, но чтобы… Жаль, если б знал – закрутил бы… Я ж, помнится, тогда вольным казаком гарцевал, развёлся со своей первой – ну ты знаешь. Так разгулялся…

А материалы мои – я точно знал, что любили их наши машинисточки. И ждали. Чтобы вперёд всех прочитать. Ну, от такой любви к чтению – и персоне автора перепадало. А второе (хотя, возможно, что и первое, то бишь главное) немаловажное обстоятельство – мой почерк. У меня он, как курица лапой, от скорости и тесноты в мыслях, но при при всём при том – отменно разборчивый. Специально следил за этим, потому что… Да потому что девчонок жалел! Сидят целый день на жопе, в грохоте, в вечном зашоре – давай-давай! быстрей! материал в номер! сдача через пять секунд!!! И так каждый день – вечерняя ежедневная газета, не хухры-мухры. Конвейер! Не хуже, чем у Форда. А, скажем, того же Ванякина – его ненавидели. С первого написанного им слова. Но не столько из-за слова, сколько именно что из-за почерка – у Ванякина он, как и характер, был совершенно отвратительный. Ещё более корявый, чем у меня, но его это нисколько не смущало, и никакой такой заботой о том, кто и как его разбирать будет, он совершенно не мучился. А я так подозреваю, что даже наоборот. С его-то нескрываемой мизантропией это вполне могло быть и в кайф.

– Любила, говоришь… А самое смешное знаешь что? Самое смешное, что женился я на красотке, которая, работая в нашей же редакции, в отделе рекламы, никогда не читала написанного мной. Ни-ко-гда! Ни до свадьбы, ни после. Вот где ирония судьбы… Хочешь – парься, а хочешь – сразу мойся.

– Из принципа, что ли, тебя не читала?

– Да нет, она вообще газет не читала. Даже той, на которую работала.

– Но как же так, о, мой повелитель! Моя каретка помнит, как ты писал.

– Да вот так, очарованнная моя. Да, кстати! А что ты всё – повелитель да повелитель. Мне кажется, раньше ты не очень-то меня… приподнимала.

– Раньше… Раньше я не понимала, кто ты для меня есть. Даже… Смешно сказать, даже считала, что всё отстуканное мной – нами вместе написанное.

– А разве нет?

– Я ценю твою деликатность, мой повелитель, но, конечно же, не так. Ты ведь так и не научился писать свои вещи сразу на мне – рождались-то они под шариком авторучки. Ну, максимум, редактировал по ходу. А я, глупая, возомнила, что ты без меня никак… Но вот явился компьютер, ты поставил меня на тумбочку, а потом и вовсе – запер в чулан…

– Прости, прости, милая, я был так жесток, так бесчувственен…