Как и агрессивность по отношению к столь многим вышестоящим лицам. Одному из них, когда тот заговорил, что в Синайской пустыне может оказаться недостаточно воды для экспедиции на верблюдах, обратившись к опыту американских исследователей, подтверждавших, что они остановили там свой караван, Лоуренс, который знал источники той местности, ответил лишь одно: «Наш проводник там вымыл себе ноги», — и не только с юмором[155]. Более того, когда он развлекался с другом, спрятавшись за ширмой и считая генералов, которые направлялись на конференцию в генеральный штаб, он был в восторге, когда насчитал их шестьдесят пять, когда его товарищ насчитал всего шестьдесят четыре. Враждебность, которую он испытывал к офицерам, была, во-первых, того рода, которую обычно испытывают по отношению к ним интеллектуалы. Большинство из них он упрекал в том, что они путают звание и ценность человека, заставляют подчиняться себе, намеренно приписывая субординации значимость личного превосходства. То, что полковник выше капитана, казалось, не значило для него ничего, кроме того, что он занимает более высокую должность.
Когда его диплом о крепостях крестоносцев привел его к изучению военных вопросов, он обнаружил очень живой интерес к проблемам стратегии, зная, что дарования стратега — это
Отсюда изумление и смущение, возникшие в офицерской столовой, когда в одной дискуссии (не прошедшей без последствий) между генералами по поводу передвижения турецких войск, он вмешался в нее в таких выражениях: «Это полная глупость. Турки не прошли бы и половины предполагаемого пути. Это было бы невозможно даже с хорошими дорогами и лошадьми; а у них нет ни дорог, ни тем более лошадей, никаких транспортных средств. И их комендант — закоренелый лентяй».[157]
Грубая форма чувства, другой формой которого была фраза о проводнике, вымывшем себе ноги. Но эта неучтивость была нужна ему, чтобы не признавать достойными почтения людей, у которых вошло в привычку его получать; гнев и колкий юмор навязывали ему маску, гримасничающую, иногда ребяческую, за которой вынуждена была скрываться его чистота.
Чистота пристрастная, иногда противоречащая его поведению, с которым она плохо сочеталась. Он любил маскировать не только свое тело. Даже его друзья, упрекавшие его в том, что он создавал о себе «первоначальное впечатление детской безответственности и неуместного легкомыслия», видели в этих выходках не столько случайность, сколько провокацию. Казалось, что он прячется за персонажем, придуманным, чтобы шокировать, а иногда, может быть, даже ранить — но лишь вышестоящих или равных по положению. Этот персонаж, будь он даже полностью придуманным, был только добровольным преувеличением той части его натуры, от которой он напрасно хотел избавиться, чрезмерностью, с которой он защищался от людей, не принимавших его, как тот рассеянный, который хочет открыть у друга ящик стола и случайно открывает сразу шесть, смеясь несколько раздраженным смехом. Он страдал от своей физической стороны, от небольшого роста, после того, как из-за сломанной ноги перестал расти. Ни его склонность к бродяжничеству, ни его постоянное бегство в Средние века, а потом на Восток, ни его отказ от всех социальных условностей, который вел его к изобретательности в переодеваниях и побуждал путешествовать по Сирии так, как делал бы это домочадец Хамуди, не были поверхностными. Он часто казался анархистом, не верящим в анархию. В нем было что-то тревожащее, как во всяком, кто собирается жить, не оглядываясь на условности, и побеждает их не тем, что нападает на них, а тем, что их не замечает. Тот, кто отвергает цивилизацию во имя веры, величия или удовольствия, почти не тревожит людей, так как они привычны к подобным сделкам; совсем другое дело — тот, кто не знает, во имя чего он ей чужд — он кажется «не от мира сего», и едва ли отдает себе отчет в этом.
Иногда он был молчалив, как бывают молчаливы художники: из-за воображения достаточно сильного, чтобы обесцветить речь. Воображение художника, если оно не ориентировано на создание произведения искусства, обычно делает человека, одержимого им, чудаком. Воображение Лоуренса, однако, приняло достаточно редкую форму, которую подкрепили его технические познания: его знание оружия подпитывало его страсть к средневековой поэзии; знание археологии — его любовь к рассказам о путешествиях, к «Аравии Пустынной» Доути; и наоборот, все мечты о Востоке, одновременно пламенные и расплывчатые, которые его наполняли, брали начало в тщательном изучении сирийских крепостей, военной техники эпохи крестовых походов. С тех пор, как он прибыл в Каир, то, что ему поручили допрашивать турецких пленных, а этим он занимался теперь больше, чем картографией, вело его все в ту же точку, к Аравии, предопределенной будущим разрушением турецкой империи. Но в той мессианской Аравии, в Аравии Кунфиды, Мекки, пустынной и каменистой, где, согласно Корану, «позор входит в дом вместе с плугом»[158], он не знал ни одного города, едва ли знал несколько людей. Он никогда ее не видел.
То, что он знал — это был Левант. В Сирии присутствует Аравия лишь в виде обломков, в нескольких бедуинах на базарах, скрытных и царственных. В Каркемише он подошел к ней чуть ближе: для арабов-полукровок северного Евфрата она хранила очарование подлинника: она была местом их чистоты. Чистоты, которую Лоуренс мельком видел лишь раз: во время тех нескольких недель, когда предпринял исключительный поход по пустыне, среди безлюдия Синая.
Он жил рядом с крестьянами Сирии, Палестины, Киликии, с курдскими и арабскими рабочими на раскопках. Он любил Дахума и Хамуди. Они сильно удивляли или трогали его; в некоторых он обнаружил кораническую суровость, жизнь, затерянную в абстрактном Боге безлюдных мест. Он видел в них отблески того костра, который время простерло перед ним, но который еще был укрыт под песками. Аравия была предчувствуемым миром, последний прибой которого бился о камни этрй Сирии — этого Евфрата. То, чего он не знал в ней, очаровывало его больше, чем то, что он в ней знал: пустыня позволяла ему поселить в ней свои мечты. Населенные города, Дамаск, Алеппо, врата пустыни, открывались перед ним с тем же очарованием и той же неизвестностью, как множество разных портов открывают одни и то же море. В багдадской легенде говорится об одной принцессе: «Хотя она была скрыта под покрывалом, достаточно было тронуть ее руку, чтобы разгадать ее лицо»[159].
В Каире, озабоченном условностями и рангами, он помнил, иногда мучительно помнил, что Левант когда-то был миром его свободы. Он всегда бежал от социальных рамок или отвергал их. Больше всего на свете он любил свои бесконтрольные странствия по Англии и Франции, затем по Палестине, Сирии, Ливану; если его самая глубокая привязанность и была отдана Хогарту, то он лучше приспосабливался к своим рабочим на раскопках, к бывшим разбойникам, чем к людям респектабельным, джентльменам и генералам. Когда он вернулся в Англию на каникулы, он привез с собой Дахума и Хамуди, разместил их в своем прежнем бунгало студента[160], прежде одиноком; очарованный не столько их страстью к кранам с водой, которые они хотели увезти с собой в кармане, чтобы у них всегда была горячая вода, сколько миром Востока, который они несли с собой, и который был для него избавлением от собственного мира[161].
Пришел момент, когда молодости уже было недостаточно, чтобы оправдывать его оригинальность, часто агрессивную — особенно когда она не старалась быть агрессивной. Когда он переходил через Сирию, одетый, как араб, быть может, это был поиск не столько одиночества, сколько гостеприимства незнакомцев. В любом обществе, которое он не выбирал сам, он чувствовал себя — и сознавал это — чужаком. Чтобы быть чужим до конца, чтобы иметь на это право, он становился прохожим, странником, и тогда восстанавливалось его равновесие. Больше, чем равновесие: радость. Право, которое он, не вполне осознавая это, искал на Востоке — это право убежища. Там его чужеродность была законной. И он находился вне всякой иерархии. Восток стал для него в какой-то мере родиной, потому что это было место, где он чувствовал себя свободным.
Однако он знал о своей непоправимой слабости. И тем, что он надеялся найти в Аравии, была та вселенная, в которой он знал свою силу — вселенная, в которой человека могут сделать вассалом и оставить перед ним открытые сундуки с деньгами, вселенной, условности которой были для него несущественными и не связывали его, потому что были чужды ему. Люди, к которым он был привязан, освобожденные от левантинской размягченности и легковесности, становились способными к деятельности.
К тому же арабский мир, еще не различаемый им, который он мог лишь угадывать, как высокую фигуру в тени, искаженную и вытянутую, был предопределен талантом и ностальгией Доути. Для Лоуренса-подростка «Аравия Пустынная»[162] была настольной книгой; он написал письмо Доути, прежде чем отправиться в Сирию. Он не открывал Аравию, он узнавал ее. Среди общей путаницы она была порядком; религиозным порядком среди базарной толпы. Он остро чувствовал силу, присущую ее народу. Он узнавал в тех нескольких арабах, с которыми встречался, несравненный стиль, который одновременно придавали им храбрость, вера, праздность, бескорыстие и одиночество. Европеизированные левантинцы вызывали в нем большую антипатию, потому что он так чувствовал в арабах пустыни чистоту всего того, что первые утратили. Их преследовал зов абсолюта[163], с примитивной и все же оформленной силой, с героическим, диким и религиозным инстинктом — затерянным в глубине времен, связывающим древних семитов с животным, которое они любили или убивали, делал их охотниками, когда окружавшие их люди были связаны с растительным миром, с деревом, с посевами; которые бросали ниц своих пленных, ударив кулаком в затылок, и сдирали с них кожу заживо перед своим Богом сил. Последний зов глубин под этой турецкой империей, которая была всего лишь пеной, бродившей на поверхности.
Лоуренс не верил, что Турция может быть спасена или завоевана одной из великих наций Запада; тем более ее прежними христианскими провинциями; туранизм никогда его не интересовал: он мог надеяться лишь на Аравию. У арабского мира было позади яркое прошлое великих халифов, он располагал левантинской буржуазией в качестве управленческих кадров, агентов связи с Европой. Его офицеры показали свою стойкость: турки оказались неспособными разрушить их тайные общества. Лоуренс знал Аравию достаточно хорошо, чтобы воплотить в ней свою надежду, и достаточно мало для того, чтобы ничто не противостояло этому воплощению. Наблюдая агонию Турции, он загорелся идеей того же смешанного и мессианского коллективизма, чреватого победой, как Ленин загорелся идеей революции, наблюдая агонию царизма. Всякая абстракция, создающая человеческий коллектив — нацию, расу, клан — и наделяющая его судьбой, становится мифом: его Аравия была мифом[164].
Все это Хогарт знал, угадывал или подозревал. Но также он знал, что генералы в Лондоне, которым показывал письма Лоуренса, не могли поверить, что они были написаны двадцатисемилетним лейтенантом, и что военная «оппозиция», даже она, хвалила высадку в Александретте; он знал, наконец, что ни экстравагантность, ни непреклонная чистота Лоуренса не были, в конечном счете, беспредельными. Проказы молодого человека на его счет ограничивались заколками на его ночном столике, и ему это нравилось. Потому, что Лоуренс не мог служить иным начальникам, кроме тех, ценность которых уважал (ему было не занимать ни способности проскальзывать между пальцами тех, кто ему не нравился, ни страстной преданности тем, кого он принимал), потому что его относительная дикость сочеталась в нем с хитроумием — а его средства обольщения, когда он хотел их использовать, были велики — потому, наконец, что инстинкт всегда связывал его с людьми, которые могли определять его судьбу: его любил Хогарт, но также и Клейтон, и Сторрс. Когда генерал Хенли из картографической службы в Лондоне, где Лоуренс «выдумывал Синай»[165], встретил Хогарта, тот спросил его: «Мой протеже справляется с вашей работой?», — он ответил: «Он мог бы управлять всем отделом вместо меня».[166] Несмотря на его выходки, его служба — служба связного агента, которая ставила его в отношения с огромным числом самых разных сотрудников, офицеров флота, инженерных войск, секретной службы, авиации, картографов, гражданских служащих, типографов (не говоря уже о пленных) — была превосходной. Многие думали, что Лоуренс, если бы его направили к Идриси, проявил бы себя таким же невыносимым, каким выступал в Каире перед столькими вышестоящими офицерами. По крайней мере, что он не очаровал бы султана, как очаровал уже Клейтона — и Хамуди…
Этот молодой человек высокой культуры и значительных умственных способностей, восстающий против общепринятых условностей общественной жизни, иногда бурно, слишком часто с рассеянностью, но всегда неукротимо; решивший во всем жить на пределе, и прежде всего, на пределе цивилизованности; то агрессивный, то робкий, то аскетичный, то несерьезный, упрямый и скромный, дотошный, смелый, бескорыстный, не чуждый блефа; обладающий изобретательностью и ловкостью рук китайского ремесленника; почти столь же изобретательный, когда надо было увлечь подчиненных общим делом, способный воодушевить их неистовой преданностью, принимаемый среди арабов за своего, умеющий выводить из себя и равных, и вышестоящих, способный также на хитрость; кроме того, страстный антимилитарист, равнодушный к дисциплине, привыкший к ребяческим выходкам, несуразным и вселяющим беспокойство, одержимый этикой, но охотно прибегающий к маскировке, трезвый и романтичный, способный воспринимать великие замыслы или быть одержимым великими мечтами; достоинства которого проявлялись не так быстро, как недостатки; офицер запаса, лишенный военного образования, знающий арабский, но не знающий Аравии — разве не был он создан для того, чтобы стать британским агентом при султане Ассирии?
Такой вопрос не ставился; у Хогарта не было времени вмешаться: Министерство по делам Индии уже направило решение правительству. Оно ждало победы на Востоке не от сотрудничества с арабами, но от мощи английского флота и от экспедиции в Дарданеллах. Оно исключало всякие планы о сотрудничестве с Ассирией, как позже — с Ибн Саудом, как собиралось исключить принятие требований шерифа, и вовсе не по неведению: оно считало, что невозможно будет сохранять господство Англии над восемьюдесятью миллионами мусульман Индии, когда рядом будет арабская квазинезависимая империя. Его предубеждение против арабов было слишком сильным; и оно верило не в сотрудничество, а в силу. На пылкую надежду Лоуренса оно отвечало молчаливой волей, выражение которой выгравировано на английском оружии: «я выдержу»[167].
В этот конфликт, где нетерпение «Незваных» видело зависть, были вовлечены две главные ценности всякой империи. Лоуренс узнал сначала из Лондона, затем из Каира, что «правительство Ее Величества не собирается посылать к имаму Ассирии военных советников».
Глава III.
На той же неделе[168] Фейсал прибыл к Бакри[169]. Он был принят не без предосторожностей. Его считали другом турок, и Джемаль собирался дружески принять его в Дамаске. Даже когда он сказал, после многочисленных бесед с долгими подступами, что смиряется с турками лишь из опасения перед союзными державами, колебания продолжались: турки были его хозяевами, и тот, кто сотрудничал с ними, — каковы бы ни были мотивы, повлекшие это сотрудничество — находил в этом большую выгоду. Но Фейсал был прислан своим отцом; поведение великого шерифа было достаточно тонким, хотя лишь в негативном смысле, ведь турки уже пытались организовать его убийство; заговорщики, поскольку он был меньше скомпрометирован, видели в нем единственную фигуру, способную придать восстанию смысл и эффективность; и, если Фейсал мог казаться сторонником турок, его собеседники казались ими не меньше. Ведь если они были готовы к вооруженному восстанию, которое предполагал Хуссейн, значит, им следовало быть готовыми к сотрудничеству с союзниками, а они опасались их так же, как Фейсал. Управляющий комитет «Фетах» путем голосования вынес резолюцию[170], в которой общество решило, что, если аппетиты союзников на Востоке будут слишком очевидными, они будут защищать турок. Фейсал установил связь с руководителями «Ахад»: их начальник, Азиз Али, предписал им ту же политику[171].
Никто не знал о последнем послании Китченера великому шерифу. Их точка зрения — и точка зрения Фейсала — стала той же, что в том же месяце защищали в Каире собеседники Сторрса и Клейтона: арабы вступят в войну на стороне союзников, если последние признают их независимость после их победы.