Однако авантюрист прежде всего противопоставляет себя идентичности: он меняет страну не только затем, чтобы завоевать ее частицу, но часто и для того, чтобы избавиться от собственной. Кажется, во всем, что делают с собой такие люди, провозглашается: «Я — это не мое имя, я — это не моя профессия, я буду действовать там, где меня не знают, я отвергаю все, что позволяет меня классифицировать, все, что вынуждает меня считать себя лишь совокупностью всего этого». Его противник — это мировой порядок, реальность.
Реальность, определенная через область сопротивления, подразумевает действие по приказу — работу. В глубине души мы чувствуем ее как ту область, в которой мы должны заказывать музыку, под которую вынуждены плясать. Вся ее структура — в слове «делать». Потеря рая вынудила человека к работе. Многие интерпретируют эту идею в смысле тяжести работы: но будь то самая легкая работа, миф сохраняет всю свою силу: архангел приговаривает человека к реальности. Можно сказать, что реальность — это система соотношений, которые человек не может определить, но глубоко ощущает ее всеохватность. Авантюра, как и воображение, стремится разрушить эту систему. Не случайно все авантюристы — путешественники, даже в те времена, когда в путешествиях нет никакого очарования: путешественник смотрит, как на спектакль, на людей, которые рассматривают жизнь как действие. Не идут в счет те, кто живет в дальних странах лишь затем, чтобы упражняться в своем ремесле; это роднит их с миссионерами, с путешественниками старых времен, для которых люди в глубине своей одинаковы: если в глазах того, кто путешествует по Китаю, китайцы — зрелище, то в глазах коммерсанта, который там обосновался, они — клиенты. Профессия запирает для путешественника тот мир, который путешествие для него открыло. Итак, авантюрист никогда не привязывает себя к одной профессии, никогда не ждет момента, когда профессия заново примет его,
Кочевать по профессиям — как по местностям, как по гражданским состояниям, и как, если возможно, по самому себе — значит пытаться поставить себя перед лицом реального в условия чудесного. Авантюрист не может сделать так, чтобы «что-то произошло». Но он может разрушить все, что мешает этому произойти. Так сказать, систематически поставить себя во вселенную, где вся сила отдана противоположности реального — случаю.
Какому случаю? Авантюрист всегда начеку. В ожидании чего? Он и сам почти не знает, зато сильно чувствует. И не только в романтических событиях. Скажем так: в действии, где цель отчасти неизвестна.
Особое братство, которое роднит игрока, исследователя и Кортеса, исходит из характера их цели, одновременно обширной и смутной, из того, что прибыль, которую они извлекают из того, во что втягиваются, не соразмерна ни труду, ни таланту, ни разуму, вложенным самим по себе. Это то, что радикально отличает деятельность Лиотея[71], даже Клайва[72], от деятельности Кортеса: Лиотей знал, что есть Марокко и что он там хочет сделать, Клайв знал, что есть Индия; Кортес не знал, что есть Мексика: он знал лишь то, что искал золота. Авантюрист — это не тот, кто зажигает солнце, но он зажигает факел в своей руке.
Всякая деятельность, направленная к частично неизвестной цели, благоприятствует очарованию авантюры, и иногда ее путают с ней: деятельность военачальников, когда они сражаются сами по себе, деятельность завоевателя, исследователя; даже великих капиталистических вождей, таких, как Родс[73], бургграфов американской промышленности, таких, как Стиннес[74] — всякая деятельность, где бродит случай.
Игра — великое средство борьбы против социального удела. Вся география авантюры продиктована игрой. Эмигрант — потенциальный авантюрист; когда он становится земледельцем, то перестает им быть; искатель золота становится им в полной мере — особенно если до тех пор он был столяром или парикмахером и бросил свое ремесло на пути к какому-нибудь Клондайку[75], поскольку профессиональный исследователь является им лишь наполовину.
Желание скорого богатства скорее маскирует, чем раскрывает перед нами истинного игрока. Всякая страсть видит в выгоде, которая исходит от нее, лишь свое доказательство; а возможность получить много денег выражает игру не больше, чем возможность иметь много детей выражает любовь. Слов «игра», прежде всего, приводит на ум азартные игры; однако, с тех пор как крупные суммы вовлекаются в них, очарование проигрыша становится куда более интенсивным, чем выигрыша, для крупного игрока[76].
Игрок вступает в игру через абстракцию, которая скрывает лишь самое себя, авантюрист — через романтическую щедрость; игра и авантюра объединяются не в том, что они собой представляют, но в том, что они не представляют собой подчинение реальности.
Также есть чувство, которое и игрок, и авантюрист настоятельно испытывают: неудовлетворенность. Человек, вовлеченный в авантюру, является не большим авантюристом, чем тот, кто купил билет Национальной лотереи, является игроком; но человек, для которого авантюра стала тем, что она есть на самом деле — страстью, носит в себе костер Геракла; и, поскольку он зажигается в стольких сердцах, часто братскую общность. Если он не ищет ничего, кроме власти, люди чувствуют к нему скорее ту смесь восхищения и ненависти, которую вызывают в них все царственные особы[77]. Но, начиная с фанатичного отказа от социального удела и кончая неудовлетворенностью, авантюра участвует в восстании против порядка, установленного богами; и люди одержимы ею лишь потому, что они задаются вопросом, не должно ли им узнать урок Прометея в этих жестах императора, героя или чудака[78].
Неудача приносит авантюристу гибель, убивает его или делает нищим; успех объединяет его с тем социальным уделом, от которого он намеревался освободиться; так же, как игрок, он радуется, иногда против воли, если
Часть первая. Время поражений
Глава I.
Едва младший лейтенант Лоуренс был назначен в египетское отделение Интеллидженс Сервис[80], началась его борьба против каирского штаба.
Он был назначен в скромный отдел военной разведки, картографии и секретной службы, выполняющий функции службы безопасности Каира. Офицеры, которых направили туда в конце 1914 года — среди них капитан Ньюкомб, который когда-то отправился в поездку с целью составления карты Синайской пустыни, под прикрытием археологической миссии, с помощью двух молодых археологов, заведовавших раскопками в Каркемише[81], Вулли и Лоуренса — мечтали создать службу, достаточно сильную для того, чтобы развязать революцию в Сирии и в Месопотамии, бросить против Турции ее арабских подданных, как в начале века против нее были брошены ее христианские подданные.
«Офицер египетской армии, — писал Лоуренс по приезде[82], — пребывает в плачевном неведении о том, что находится по ту сторону границы. Вулли день-деньской сидит, составляет топографические карты и выдумывает хвастливые утки для прессы… Ньюкомб управляет бандой самых агрессивных шпионов и разговаривает с генералом. Я — офицер-картограф и пишу географические отчеты, пытаясь убеждать, что Сирия не населена исключительно турками…[83]»
Скорее гнев, чем ирония. Эта маленькая группа офицеров разведки, которые между собой называли себя «Незваные», изо всех сил кричала в уши глухих об уязвимости турецкого господства от Киликии до Индии. Не только из статистических данных они знали, что во вражеской империи насчитывается десять с половиной миллионов арабов против семи с половиной миллионов турок; они уже провели годы «по ту сторону границы». Они знали, что идея родины распространилась в Османской империи, как раковая опухоль, и что империя при смерти.
Абдель-Хамид[84], «красный султан», который когда-то под страхом смертной казни запретил произносить слово «родина» даже в армии, понимал, что эта идея несовместима с его империей: там не могло быть родины османской, только турецкая родина — а вместе с ней появляются родина македонская, сирийская, армянская, арабская. Турция не могла обрести родину и не потерять при этом империю. Едва только младотурки захватили власть[85] во имя нации, перед ними сразу же возникли притязания наций, издавна бывших их вассалами. Арабы — в Сирии и главным образом в Месопотамии, многие из которых занимали высокие посты в армии — со всей душой участвовали в младотурецкой революции, от которой ожидали федерализма. Вскоре после выборов — контролируемых младотурками — шестьдесят арабских депутатов заседали в Парламенте против ста пятидесяти турок; три — в Сенате, против тридцати семи турок; через несколько месяцев партия «Единение и Прогресс» стала расистской и сделала своей идеологией туранскую идеологию Энвера[86]. За победой революции почти всегда следует возвращение национализма побежденных правителей. Все нетурецкие общества были распущены, административная централизация усилена, арабское движение стало преследоваться. Арабы возненавидели младотурок больше, чем ненавидели Абдель-Хамида: они испытывали больше надежд на них, и новые тираны еще вчера были их друзьями.
Общество «Арабское братство», в которое объединились сразу после принятия конституции прежние тайные общества Сирии, было запрещено младотурками, которые терпели только два арабских общества: одно — «Литературный клуб», потому что он был главным образом культурной организацией и заседал в Константинополе; другое — «Децентрализация», поскольку это общество заседало в Каире с одобрения англичан. Им не было неизвестно, что его секции были основаны в крупных городах Сирии; и стало известно в достаточно короткий срок о существовании тайного общества, образованного исключительно из арабских офицеров, «Кахтания», целью которого было установить турецко-арабскую монархию, сходную с монархией австро-венгерской: общество было разогнано по причине измены. Но им было неизвестно если не о существовании, то, по крайней мере, о средствах действия и именах членов общества «Фетах», основанного в Париже, которое уже по меньшей мере четыре года формировало невидимые рамки сирийского сопротивления. Тем более им было неизвестно об обществе «Ахад», в котором один из членов разогнанной «Кахтания», комендант Азиз Али, объединил арабских офицеров турецкой армии.
В начале революции, когда между арабами и турками еще было согласие, младотурки назвали властелином Святых мест великого шерифа Мекки, шерифа Хуссейна ибн Али.