Одержимый прошлым, равнодушный ко всему, что обычно занимает молодого джентльмена, Лоуренс, казалось, был рожден для того, чтобы вступить в одно из тех особых братств рассеянных, которых называют интеллектуалами, если бы все его страсти не были связаны с деятельностью. Все они тяготели к Средним векам. После глиняной посуды он увлекся доспехами и составил коллекцию муляжей, собранную им со средневековых могил[111]; дальше — одержимость замками-крепостями, и он объездил Англию и Францию на велосипеде, проезжая по двести километров, чтобы лично сфотографировать все эти крепости, так, как он считал необходимым. Он планировал ученый труд об эволюции архитектуры Средних веков, где применялись бы его разнообразные познания[112]. Хогарт обратил внимание на уникальное сочетание достоинств, которое формировалось в этом юноше, что умел быть остроумным, сохраняя серьезное лицо, бывал то робким, то грубым, постоянно искал убежища в истории, отличался манией все контролировать и жаждой действовать: находчивость, храбрость, одержимость прошлым, стремление воплощать свои мечты и характерная для антиквара страсть к неодушевленным предметам — Хогарт узнавал в нем те элементы, часто противоположные, из которых создается великий археолог[113].

Хранитель музея был достаточно разумным человеком, чтобы помогать тем, кому он однажды поверил, вместо того, чтобы их судить. Активная доброжелательность несет с собой свое сознание, как и дружба, как и любовь, и, несомненно, сознание Хогарта было исключительно проницательным, потому что, когда он умер, Лоуренс писал о нем с ностальгической привязанностью: «Никогда он не говорил со мной как со студентом, но всегда — как с личностью… Это единственный человек, который никогда не спрашивал «почему», что бы я ни делал».[114] И все же Лоуренс знал, что он внушал любопытство всем, кого не раздражал. В Оксфорде он посещал три курса и считал их неинтересными; но прочел за три года четыре тысячи книг[115] и выучил четыре языка. Он решил получить диплом по истории. Требовалась отвага, чтобы собираться доказывать в 1908 году, что крестовые походы не подчинили военную архитектуру Запада левантинской, а преобразили крепости сарацинов. Превосходство цивилизации Дамаска над цивилизацией средневекового Запада почти не оспаривалось. И все же молодой человек видел в преемственности форм замков на Западе такую же органическую жизнь, как развитие дерева, где не оставалось места для решающего восточного влияния; и главное, на нескольких рисунках замков Азии, которыми он располагал, он обнаружил норманнские бойницы. Но большая часть крепостей крестоносцев, как и их противников, была едва изучена. Он решил основать свою позицию на фотографиях, а не на утверждениях или гипотезах.

Сирия принадлежала Турции; внутри этой страны, мало кому известной, побывали всего несколько богатых европейцев, в сопровождении эскорта и в благоприятное время года. Хогарт посоветовал своему юному другу спросить совета у Доути[116]: автор «Аравии Пустынной» подходил для этой разведки больше, чем кто бы то ни было; а его книга была из тех, которые Лоуренс ставил превыше всего. «О долгих ежедневных пеших переходах, — отвечал Доути, — не может быть и речи для человека осторожного и хорошо знающего страну. В племенах считают, что каждый европеец, проходящий через их местность, по меньшей мере, таит дурные намерения. Один генерал говорил мне во время британской экспедиции против Аравии, что ни один из его солдат моложе двадцати трех лет, прошедший эту кампанию, не миновал госпиталя».[117] Лоуренс обсудил письмо с Хогартом:

— В общем, — сказал он, — я собираюсь отправиться туда.

— А деньги?

— Я пойду пешком.

— Доути утверждает, что, по крайней мере, необходим мул, чтобы везти багаж.

— Я не повезу багажа.

Одетый, как бойскаут, питаясь простоквашей, хлебом и иногда — фруктами, вычерчивая планы, фотографируя, он прошел Палестину и Сирию. В Оксфорде один сирийский пастор[118] утверждал, что мусульманское гостеприимство позволяет путешествовать почти без денег, и немного научил его арабскому; прежде всего он научил его самому этому гостеприимству. Но впервые в него стреляли: на него напали, и нападавший умчался, «как будто спешил выиграть скачки с препятствиями»[119]; несколько позже его атаковали курды, забрали его фотоаппарат, оставшиеся гроши, большую часть одежды и оставили его умирать (но бросили рядом его документы, не имевшие для них ценности). Турецкая газета объявила, что он был убит, и, когда он вернулся в гостиницу в Алеппо, перепуганный портье попятился назад: «Это же голос покойного мистера Лоуренса[120]…» Он прошел пешком тысячу шестьсот километров, снял планы тридцати шести из тридцати семи замков, которые собирался увидеть, и сообщил о том, что существуют доказательства западного влияния на арабские крепости. Кроме того, он заразился малярией[121]. «Моя прогулка была восхитительной»[122]…

Его просили изучить утраченную технологию изготовления кольчуги из петель[123], и он привез из Алеппо оборудование, приобретенное у последнего из тех, кто делал подобные вещи, а из Тира привез раковины моллюска мурекса, из которого древние добывали пурпур, чтобы лично красить пергамент, в который собирался переплетать свои книги[124].

Хогарт мог видеть в этой долгой прогулке лишь знак выдающейся энергичности характера и духа, поставленных скорее на службу честолюбию, а не фантазии, игравшей для него меньшую роль. Но было в этом волевом юноше что-то смутное, и это не укрывалось от Хогарта. Честолюбие его протеже не имело цели: он был равнодушен к своему диплому с отличием, в котором стояли самые высокие оценки, он, вне всяких сомнений, был так же равнодушен к почету и власти, а также — инстинкт более странный — ко всем формам удовольствий, объединяющих людей. У него было мало друзей, и каждая из этих дружб напоминала убежище. Его любовь к истории имела ту же черту: убежище в прошлом, убежище в относительном одиночестве; Средние века вели его к Востоку; куда вел его Восток? К тем раскопках в Каркемише, на которых Британский музей, под руководством Хогарта, надеялся восстановить цивилизацию хеттов? Лоуренс был там помощником самого хранителя, затем — помощником Вулли, отличался исключительной эффективностью и неуловимой отстраненностью. Хогарт теперь уже знал, что он не был археологом по натуре. Вернувшись на последнюю сессию раскопок, он увидел, что большая стена ограды расчищена, склады заполнены, всё в строгом порядке. Почти всю комнату Лоуренса занимала библиотека — стихи и технические труды; еще там был револьвер, с которым тот упражнялся каждый день, и молодой арабский слуга, очень красивый. Лоуренс больше не был подростком. Помимо раскопок, он возвращался на Восток в долгие периоды каникул (работы прерывались два раза в год), которые проводил, путешествуя по стране, жил, как местные жители, одевался, как араб. Об этой стороне его жизни Хогарт не знал ничего[125], но иногда чувствовал, как проявлялось в нем «послевкусие свободы после тех двух недель на дне Порт-Саида — днем разгружать уголь на пароходах бок о бок с отбросами трех континентов, а ночью спать, свернувшись на волнорезе, которого едва касаются легкие волны»[126].

Какой неизвестный Лоуренс, менее таинственный, но не менее неожиданный, написал те письма, которые получил Хогарт? Его обычной дотошности было далеко не достаточно, чтобы объяснить эту новую метаморфозу, эту волю, часто напряженную, и страсть, которая теперь пронизывала его тон, становившийся, когда он писал, настойчивым и упорным.