В результате игнорирования ряда исключительно важных фактов в рассуждениях Кана много и других изъянов. Во-первых, весь его баланс смертей основан на идее создания бомбоубежищ. Однако уже давно признано, что пройдет всего несколько лет, и появятся бомбы намного более мощные, чем современные, мощностью в 10–20 мегатонн, и тогда убежища станут бесполезными, даже если мы все заранее переселимся под землю. Он забывает, что намного легче увеличить мощность заряда, чем повысить надежность убежища или укрепить подвал[208]. Как говорит Моргенштерн в ином контексте (укрепление подвалов на случай нападения): «Такое укрепление создаст большую экономическую нагрузку на страну, чем нагрузка, которую должен будет взять на себя противник для того, чтобы увеличить мощь оружия, которое сведет на нет укрепление подвалов»[209]. Из этого следует, что, несмотря на все оптимистические выкладки, если гонка вооружений продлится еще пять лет, то нам, русским и большой части всего мира будут угрожать еще большие потери, чем полагает Кан, а может быть, и полное уничтожение.

Более того, Кан уделяет мало внимания психологическим и политическим проблемам, которые могут возникнуть, если согласно его же прогнозам все крупные города, в которых проживает треть населения и где сосредоточена половина благосостояния страны, будут уничтожены всего за несколько дней. Он бодро констатирует, что «некоторые страны переживали эквивалентные потрясения даже без специальной подготовки и выжили, сохранив свои довоенные достижения. В прошедшие годы такие потрясения продолжались годы, нарастали постепенно, но потрясение, с которым нам придется столкнуться при начале ядерной войны, случится всего за несколько дней. Для индивидуальной психологии отдельных индивидов (в противоположность эффектам организационным и политическим) это, скорее, хорошо, чем плохо. В то время как личности часто разрушаются в условиях многолетних трудностей и невзгод, привычки и взгляды, выработанные в течение всей жизни, не могут измениться у большинства людей в течение нескольких дней. Если все это бедствие придется принять, то с точки зрения устойчивости характера лучше пережить такое потрясение в течение короткого времени, чем жить в его условиях в течение многих лет»[210].

Поистине удивительно, с какой легкостью Кан здесь обращается с наиболее сложными проблемами психологии и психопатологии, не ссылаясь ни на какие научные данные, и даже оставляет вне рассмотрения такую помеху его теории, как травматические неврозы. Для психолога намного более вероятным представляется, что внезапное разрушение и угроза медленной смерти для большей части американского или русского народа вызовут такую панику, ярость и отчаяние, которые можно будет сравнить только с массовыми психозами в Европе во время средневековой эпидемии черной смерти.

Отсутствие каких-либо психологических знаний приобретает большую важность при рассмотрении единственной рациональной идеи – идеи об убежищах от радиоактивных осадков. Моргенштерн очень скупо касается этого вопроса:

«Длительность осадков определяет продолжительность времени, необходимую для пребывания в убежищах. Они малы, в них будут царить теснота и скученность; у людей будет развиваться клаустрофобия, им грозит недостаток пищи и воды, а также различные заболевания. Отчаяние может достичь такой степени, что люди предпочтут покинуть убежище, рискуя получить лучевую болезнь, а возможно, и погибнуть. Едва ли можно доподлинно представить себе психологическую ситуацию, которая может возникнуть, как и те проблемы, с которыми могут столкнуться обитатели таких убежищ. В сознании этих людей будет доминировать одна мысль, одно чувство: они оказались вовлечены в величайшее бедствие из всех, когда-либо постигших человечество.

Это действительно так и будет: черная смерть, зверства монгольских орд или любые другие масштабные бедствия случались на протяжении многих лет и поражали изолированные, далеко отстоящие друг от друга небольшие, по современным меркам, города. Здесь же катастрофа сразу поразит огромные площади, будет концентрированной по времени, но продолжаться будет вечно, если так выберет противник»[211].

Травмирующее воздействие такой катастрофы приведет к новой форме примитивного варварства, пробуждению самых архаичных элементов, которые до сих пор таятся в душе каждого человека; свидетельства тому мы получили, наблюдая террористические системы, созданные Гитлером и Сталиным. Сомнительно, что человеческие существа сохранят идеалы свободы и уважения к жизни – того, что мы называем демократией, – после того как станут свидетелями и участниками неслыханной жестокости людей к друг другу, а ядерная война – это квинтэссенция жестокости. Не уйти и от того факта, что жестокость оказывает ожесточающее воздействие на всех, кто в ней участвует, а тотальная жестокость ведет к тотальному ожесточению. Даже в случае частичного разрушения – от шестидесяти до восьмидесяти миллионов погибших в Америке (и соответствующего числа в других странах) – ясно одно: после такого события демократия исчезнет везде, останутся только беспощадные диктатуры, организованные выжившими в полуразрушенном мире.

Моральные проблемы Кан рассматривает еще более небрежно, чем психологические. Единственный вопрос для него заключается в том, сколько из нас будет убито; моральная проблема, связанная с убийством миллионов человеческих существ – мужчин, женщин, детей, практически не упоминается. Предполагается, что после неслыханной бойни выжившие будут жить относительно счастливой жизнью. Можно спросить, с каких моральных или психологических позиций делаются такие допущения. Меня охватывают шокирующие подозрения, когда я читаю следующее высказывание, цитату из раннего выступления Кана, когда он свидетельствовал перед комитетом по атомной энергии 26 июня 1959 года: «Другими словами, война ужасна. В этом нет и не может быть никаких сомнений. Но таков и мир. И нет ничего неадекватного в том, чтобы с помощью выкладок, которые мы сегодня делаем, сравнить ужасы войны с ужасами мира и увидеть, насколько вторые хуже первых»[212].

Это высказывание шокирует, потому что выходит за рамки всякой психической нормы. Всякий, кто делает такие заявления (или соглашается с ними), при условии, что он на самом деле так думает, с высокой вероятностью страдает тяжелой депрессией и устал от жизни; как иначе можно ставить на одну доску ужасы термоядерной войны (которая убьет шестьдесят миллионов американцев и шестьдесят миллионов русских) и «ужасы мира»? Я уверен, что такие рассуждения, которые приемлют Кан и многие другие, можно понять только в свете их личного отчаяния. Люди, которым жизнь представляется бессмысленной, составляют балансы, в которых они рассчитывают, сколько жертв – шестьдесят или сто шестьдесят миллионов – являются «приемлемыми». Приемлемыми для кого? Такой стиль мышления становится популярным, и это тяжелейший симптом отчаяния и отчуждения, симптом отношения, для которого перестали существовать моральные проблемы, так что ужасы войны преуменьшаются, потому что мир – синоним жизни – ощущается чуть менее ужасным, чем смерть.

Здесь мы имеем дело с одной из самых тяжелых и важных проблем нашей эпохи – трансформацией людей в безликие числа в балансовой ведомости; кто-то воображает, что расчеты, учитывающие гибель одной или двух третей населения, вполне «разумны» в свете возможности быстрого восстановления экономики. Действительно, войны были всегда; всегда находились люди, которые жертвовали своими жизнями или убивали других – из любви к свободе или в опьянении бешенства. Новое и шокирующее во вкладе нашей эпохи заключается в хладнокровном применении бухгалтерских методов для оценки убийства миллионов человеческих существ.

Сталин делал это с миллионами крестьян. Гитлер делал это с миллионами евреев. Он был мотивирован ненавистью, но для его подчиненных это было обычное бюрократическое мероприятие, независимое от личных мотивов; это был приказ, который следовало выполнять, – миллионы людей надо было ликвидировать систематически, экономично и тотально. Адольф Эйхман[213] представляет собой образцовый пример такого бюрократа-убийцы. Роберт С. Берд дал краткое, но проницательное описание этого человека. «По мере того как он повествовал о своих обязанностях по отправке миллионов евреев в лагеря уничтожения, – пишет Берд в своей корреспонденции с судебного процесса в Иерусалиме, – в его словах зазвучали нотки, до боли знакомые сидевшим в зале суда. Это говорил безликий „человек компании“, гигантской промышленной организации; человек, вооруженный алиби, бывший передаточным звеном, двоедушный, ловящий указания; человек, лишенный подлинных эмоций и принципов, но зато напичканный не имеющей отношения к реальности идеологией»[214].

Все, что сказано в этом отрывке о личности Эйхмана, можно, как указывает мистер Берд, приложить и к нам самим. Эйхман, говорит Берд, вдруг стал более «понятным», обычным человеком. Действительно, Эйхман стал выглядеть более человечным, потому что мы увидели, что он настолько же бесчеловечен, насколько и мы сами. Этот новый тип бесчеловечности, независимо от мнения об Эйхмане как об индивиде, проявляется не жестокостью и не деструктивностью. Он еще более бесчеловечен, хотя и более невинен, если здесь подходит это слово. Это отношение полного безразличия и отсутствие заботы; это отношение полной бюрократизации, которая управляет человеком, будто неодушевленным предметом.

Сегодня модно говорить о присущем человеку зле, что окончательно растаптывает оптимизм и надежды на лучшее будущее, как греховную гордыню. Но если мы на самом деле так злы, то это зло должно быть, по крайней мере, человеческим. Однако бюрократическое равнодушие к жизни, превосходной иллюстрацией которого стали графики и расчеты мистера Кана, является симптомом новой и страшной формы бесчеловечности – бесчеловечности, для которой человек превращается в вещь.

Эти рассуждения приводят нас к еще одной моральной проблеме, которую часто затрагивают в дискуссиях по разоружению. Альтернатива представляется в виде дилеммы «смерти и капитуляции», а сторонников разоружения обвиняют в стремлении стать рабами, предпочитающими неволю гибели. Этот моральный аргумент, оправдывающий риск войны, вводит в заблуждение, причем в нескольких аспектах. Не только потому, что эта альтернатива абстрактна и нереалистична в политическом плане, но и потому что она морально ущербна. В самом деле, решение индивида пожертвовать жизнью ради жизней других людей или ради своих убеждений – одно из высочайших моральных достижений, известных человечеству. Но это становится моральным достижением только тогда, когда это индивидуальное решение – решение, мотивированное не тщеславием, депрессией или мазохизмом, но преданностью другим людям или идее. Очень немногие обладают мужеством и убежденностью, достаточными для принесения этой высочайшей жертвы во имя идеи. В большинстве своем люди не решаются пожертвовать во имя своих убеждений даже работой. Но если решение принимается не индивидуально, а от имени нации, то оно теряет свою этическую значимость. Это не подлинное и искреннее решение, принятое одним человеком, это решение, принимаемое за миллионы людей несколькими лидерами, которые, для того чтобы заставить индивидов принять «этическое» решение, принуждают их пить варево из ненависти и страха.

Есть и еще одна причина, по которой «этический» аргумент в пользу войны лишен правды. Я как индивид имею право принять решение о том, чтобы покончить со своей жизнью. Я не имею права принимать решения о жизни и смерти других людей, детей, еще нерожденных поколений, народов и всего рода человеческого. Смерть одного человека – это индивидуальное событие, не имеющее ни исторических, ни социальных последствий. Уничтожение значительной части человечества, уничтожение цивилизации аморально при любых условиях. Такое решение превращает в карикатуру величайшую человеческую добродетель – добродетель мученичества, которая по самой своей природе индивидуальна, – и использует ее ради самой аморальной цели – ради массового убийства.

Позиция Кана, мягко говоря, наивна психологически и морально, но она наивна и в политическом отношении. Все его рассуждения об атомной стратегии существуют вне всякого политического контекста российско-американских отношений и возможности их урегулирования, мало этого, Кан выражает уверенность в том, «что война, скорее всего, продлится еще несколько дней после первого удара, а затем завершится (вероятно, переговорами)»[215], и дальше говорит, что «неотъемлемой частью борьбы и смягчения последствий войны является сохранение достаточной наступательной силы, либо для окончательного разгрома наступательных сил противника, либо для принуждения его к мирным переговорам»[216]. К переговорам о чем? С какой целью? Почему аргументы в пользу продолжения гонки вооружений потеряют убедительность после окончания войны? Почему мы должны считать, будто через три дня после неслыханной бойни переговоры будут возможны, притом что они якобы решительно невозможны до того, как упадет первая бомба?

Понятно, что с точки зрения нормального здравого смысла перспектива осмысленного существования человечества после ядерной войны представляется весьма туманной, и возможность перехода к политике сдерживания ради обеспечения мира покоится в лучшем случае на догадках и ни на чем больше.

Против высказанного здесь взгляда, согласно которому ядерная война станет катастрофой, были выдвинуты возражения, высказанные таким влиятельным человеком, как Генри Киссинджер. Убеждение в том, что продолжение гонки вооружений неизбежно приведет человечество к гибели, «увязывают, – пишет Киссинджер, – с принуждением к одностороннему разоружению, а следовательно, устраняют всякий стимул для серьезных переговоров, во всяком случае, для коммунистов»[217]. Во-первых, факты есть факты; если кто-то убежден, как большое число экспертов, что ядерная война обречет нас на гибель, то как можно не отчаяться, если переговоры о прекращении гонки вооружений терпят неудачу? Одно дело доказывать, что уверенность в фатальном характере ядерной войны беспочвенна, как это пытается делать Кан, но если никто не может опровергнуть тезисы Кана, то никто не может и рекомендовать иной, более оптимистичный подход.

Но Киссинджер не прав даже в своей системе отсчета. Главное следствие знания о катастрофическом характере ядерной войны – это требование всеобщего контролируемого разоружения, а не одностороннего ядерного разоружения. Весьма спорным является вопрос о том, даст ли одностороннее разоружение тактическое преимущество России (хотя, по мнению многих экспертов, это тактическое преимущество перевешивается некоторыми важными соображениями), но главный аргумент многих американских поборников разоружения, заключается в том, что оно должно быть многосторонним. Умалчивая о возможности многостороннего разоружения, Киссинджер представляет нам несколько искаженную картину, так как самым сильным доводом в пользу многостороннего разоружения является как раз катастрофический характер ядерной войны. Понимание этого факта важно для России так же, как и для Запада, принимая во внимание, что русские так же рациональны и разумны, как и мы. На самом деле они неоднократно, в отличие от китайцев, повторяли и подчеркивали, что опасность «термоядерной катастрофы» для всего мира – это главный мотив для всеобщего разоружения. «Давайте не будем подходить к этому делу по-коммерчески, – говорил Хрущев, – и подсчитывать наши потери с той и другой стороны. Война будет бедствием для всех народов мира. Вообразите, что произойдет, когда над городами начнут взрываться бомбы. Эти бомбы не будут разбирать, кто коммунист, а кто антикоммунист… Нет, все живое будет испепелено в адском пламени ядерных взрывов. Только неразумный человек в наши дни может не бояться войны».

Идею разоружения часто путают с идеей контроля над вооружением. «Контроль над вооружением» рассматривается многими как первый шаг к разоружению, и если это так, то он не должен вызывать никаких возражений. Но факт заключается в том, что большая часть теоретиков контроля над вооружением рассматривают его не как реальный шаг на пути к полному разоружению, но лишь как замену разоружения[218].