644 Символы божественности совпадают с символами самости: с одной стороны, мы видим психологический опыт, обозначающий психическую целостность, а с другой – выражение представления о Боге. Речь не идет о том, чтобы наделить оба явления метафизическим тождеством; налицо эмпирическое тождество их образов, которые, как показывает наш сон, исходят из человеческой психики. Каковы метафизические условия подобия образов – этот вопрос, как и все трансцендентное, находится за пределами человеческого познания.

645 Мотив обособленного «глаза Божия», который бессознательное предлагает в качестве толкования НЛО, обнаруживается уже в древнеегипетской мифологии: это «око Гора», и Бог с помощью этого ока исцелил частично ослепленного злым Сетом своего отца Осириса. Отделенный от тела глаз Бога также появляется в христианской иконографии.

646 Раз мы имеем дело с продуктами коллективного бессознательного, все образы безошибочно мифологического свойства должны рассматриваться в их символическом контексте. Это врожденный, если угодно, язык психики и ее структуры; что касается их основной формы, они ни в коем случае не являются индивидуальными приобретениями. Несмотря на свою выдающуюся способность к обучению и осознанию, человеческая психика природна, подобно психике животных, и опирается на врожденные влечения, которые порождают собственные специфические формы и тем самым формируют наследственность вида. Воля, намерение и все личностные различия приобретаются позднее, они обязаны своим существованием сознанию, освободившемуся от простейшей инстинктивности. Когда рассматриваются архетипические образования, личностные попытки объяснения вводят в заблуждение. С другой стороны, метод сравнительной символики не только плодотворен с научной точки зрения, но и делает возможным более глубокое практическое понимание. Символический, или «умножающий» подход приносит результат, который на первый взгляд выглядит обратным переводом явлений на первобытный язык. Именно так и было бы, будь понимание посредством бессознательного чисто интеллектуальным упражнением, не задействуй оно все наши способности. Коротко говоря, архетип, помимо формального способа проявления, обладает нуминозностью, чувственной ценностью, крайне полезной на практике. Эту ценность допустимо не осознавать, поскольку она подвержена искусственному вытеснению; но такое вытеснение влечет за собой невротические последствия, поскольку вытесненное продолжает существовать – оно находит выражение где-то еще, в каком-либо неподходящем месте.

647 Как очень ясно показывает наш сон, НЛО приходят из бессознательного, которое неизменно выражает себя в нуминозных идеях и образах. Именно они дают странному явлению то истолкование, из-за которого оно представляется значимым, – не просто потому, что пробуждают смутные исторические воспоминания, связанные с открытиями сравнительной психологии, но и потому, что отражают ход реальных аффективных процессов.

648 Сегодня, как никогда раньше, люди уделяют небу немалое внимание по технологическим, так сказать, причинам. В особенности это верно для летчиков, поле зрения которых занято, с одной стороны, сложной аппаратурой управления перед ними, а с другой – пустой безбрежностью космического пространства (kosmischen Raumes). Сознание летчиков односторонне сосредоточивается на подробностях, требующих самого внимательного наблюдения, а бессознательное между тем стремится исподволь заполнить безграничную пустоту пространства. Подготовка и здравый смысл пилотов не позволяют видеть воочию все то, что могло бы подняться изнутри и стать зримым, чтобы компенсировать пустоту и одиночество полета высоко над землей. Такая ситуация создает идеальные условия для спонтанных психических явлений, как известно каждому, кто достаточно долго прожил в уединении, в тишине и пустоте пустынь, морских побережий, гор или первобытных лесов. Рационализм и скука, по сути, являются продуктами чрезмерного стремления к развлечениям, столь характерного для городского населения. Горожанин ищет искусственных ощущений, чтобы избежать скуки; отшельник их не ищет, а терзается ими против своей воли.

649 Мы знаем из жизни аскетов и отшельников, что у них, вольно или невольно, без всякой помощи сознания, для восполнения биологических потребностей возникали спонтанные психические явления – нуминозные фантазийные образы, видения и галлюцинации, которые оценивались либо положительно, либо отрицательно. Позитивные по оценке образы из области бессознательного воспринимались как духовные, а прочие, очевидно инстинктивные и слишком хорошо знакомые, сулили мир удовольствий, с блюдами еды и кувшинами питья, утоляющими голод, с соблазнительными и порочными существами, покорными зову низменной страсти, с богатством и мирской властью вместо бедности и ничтожности, с суетливой толпой, шумом и музыкой, оживляющими невыносимую тишину одиночества. Конечно, сами собой напрашиваются здесь рассуждения об образах, вызванных вытесненными желаниями и проекциями фантазий, но они не объясняют позитивно оцениваемых видений – ведь те соответствуют не вытесненным, а полностью осознаваемым желаниям, так что о проекциях говорить не приходится. Психическое содержание может проявиться в виде проекции, только когда не осознается его связь с эго-личностью. По этой причине гипотезу желаний следует отбросить.

650 Отшельники стремились достичь духовного опыта и для того умерщвляли в себе земного человека. Вполне естественно, что оскорбленный мир инстинктов реагировал на это стремление неприличными проекциями; но и духовное откликалось проекциями положительного характера – совершенно неожиданно для нашего научного мышления. О духовном вовсе не забывали; напротив, его взращивали с величайшим благоговением посредством молитвы, медитаций и прочих духовных упражнений. Согласно нашему предположению, оно не должно было поэтому нуждаться в компенсации; его односторонность, побуждавшая к умерщвлению тела, уже компенсировалась бурной реакцией инстинктов. Тем не менее спонтанное появление позитивных проекций в виде сверхъестественных образов воспринималось как благодать, как божественное откровение; более того, оно было таковым, если судить по содержанию видений. С точки зрения психологии эти видения тождественны по своему воздействию видениям, которые вызываются отринутыми влечениями, несмотря на тот неоспоримый факт, что подвижники старались всячески развивать в себе духовность. Они не умерщвляли духовного человека и потому не нуждались в компенсации в этом отношении.

651 Если перед лицом этой дилеммы мы цепляемся за доказанную истинность теории компенсации, то придется сделать парадоксальное умозаключение: вопреки видимости обратного, духовное положение отшельника сродни на самом деле состоянию неполноценности, которому нужна соответствующая компенсация. Подобно тому, как физический голод утоляется, по крайней мере метафорически, лицезрением вкусной еды, так и голод души утоляется через сверхъестественную образность. Но не так-то просто понять, почему душа отшельника должна страдать от «голода». Он посвящает всю свою жизнь тому, чтобы заработать panis supersubstantialis, «хлеб сверхсущий», который один способен утолить его голод; кроме того, в его распоряжении имеются вера, вероучение и благодать церкви. Чего же ему в таком случае недостает? У него есть как будто все, но факт остается фактом: он этим не питается, его неутолимое желание остается неудовлетворенным. Очевидно, что ему не хватает фактического и непосредственного восприятия духовной реальности, какой бы та ни оказалась. Представляется ли этот опыт более или менее конкретно или символически – не слишком важно. Он вовсе не ожидает физической осязаемости какой-либо земной вещи; он взыскует, скорее, возвышенной неосязаемости духовного видения. Этот опыт сам по себе компенсирует бесплодность и пустоту традиционных форм богопочитания, и поэтому отшельник ценит его превыше всего. Его взору предстает нуминозный, внешний по отношению к человеку образ, столь же реальный и «действенный» (потому что «воздействует» на него), как и иллюзии, сотворяемые отвергнутыми влечениями. При этом отшельник желает познать духовное из-за реальности и спонтанности последнего в той же мере, в какой нежелательны для него иллюзии чувств. Пока нуминозное содержание может так или иначе использовать традиционные формы, нет причин для беспокойства. Но когда эти формы выдают свою архаичность, принимая необычные и неприятные свойства, все становится сомнительным до патологии. Отшельник начинает гадать, а вправду ли они менее иллюзорны, чем заблуждения чувств. Может случиться даже так, что откровение, первоначально воспринятое как божественное, впоследствии подвергнется осуждению как дьявольский обман. Критерий различения здесь – только и исключительно традиция, а не реальность или нереальность, как в случае с реальной и иллюзорной едой. Видение – явление психическое, как и его нуминозное содержание. Дух отвечает духу, тогда как при голоде на потребность в еде отзывается галлюцинация, а не настоящая еда. В первом случае платят, образно выражаясь, наличными, а во втором случае – необеспеченным чеком. Одно решение пригодно, другое же таковым считать нельзя.

652 Но в обоих случаях структура явления будет одинаковой. Физический голод нуждается в настоящей еде, а духовный голод нуждается в нуминозном содержании. Такие содержания по своей природе архетипичны и всегда выражаются в облике «естественных» откровений, ибо христианский символизм, как и все прочие религиозные идеи, зиждется на архетипических моделях, восходящих к доисторическим временам. «Целостный» характер этих символов охватывает всевозможные человеческие устремления и влечения, как бы подкрепляя нуминозность архетипа. Вот почему в сравнительном религиоведении мы столь часто встречаем религиозные и духовные проявления, связанные с проявлениями сексуальности, голода, агрессивности, власти и т. д. Особенно плодотворным источником религиозной символики выступает влечение, которому в конкретную эпоху и в конкретной культуре придается наибольшее значение: это то, что сильнее всего заботит человека. В некоторых обществах голод ставится выше секса, в других – наоборот. Наша культура озабочена не столько пищевыми табу, сколько сексуальными ограничениями. В современном обществе они стали играть роль уязвленного божества, которое огрызается во всех областях человеческой деятельности, включая психологию, где «дух» сводится к сексуальному вытеснению.

653 Впрочем, от частичного толкования символики с точки зрения сексуальности отмахиваться все же не стоит. Если стремление человека к духовной цели лишено подлинности, если это всего лишь результат определенного общественного развития, то объяснение по принципу пола кажется наиболее подходящим и наиболее приемлемым для разума. Но даже если мы придаем стремлению к целостности и единству характер подлинного влечения и будем обосновывать свои выводы преимущественно этим принципом, все равно сохранится тесная связь между половым инстинктом и стремлением к целостности. Не считая религиозного чувства, нет ничего столь же спорного для современного человека, как секс. Еще можно с чистой совестью добавить, что этот человек поглощен жаждой власти. В каждом отдельном случае все решается в зависимости от темперамента и субъективных пристрастий. Но не подлежит сомнению то обстоятельство, что важнейший из основных инстинктов, религиозный инстинкт целостности, играет в современном сознании наименее заметную роль, ибо, как показывает история, это влечение лишь величайшими усилиями и с постоянными отступлениями избегает заражения двумя другими основными инстинктами. Указанные инстинкты постоянно взывают к общеизвестным повседневным фактам, зато влечение к нечестивости требует для своего проявления более дифференцированного сознания, требует вдумчивости, рефлексии, ответственности и многих других добродетелей. Поэтому оно не годится для относительно бессознательного человека, подвластного естественным побуждениям: заключенный в знакомый мир, тот держится за обыденное, очевидное, возможное и коллективно значимое, использует в качестве девиза: «Мыслить трудно, пусть же судит большинство!»[394] Когда что-то, на первый взгляд сложное, необычное, загадочное и проблематичное, удается свести к чему-то обыденному и банальному, такой человек испытывает несказанное облегчение, особенно когда решение кажется ему самому удивительно простым и несколько забавным. Проще и удобнее всего объяснять все на свете посредством полового влечения и влечения к власти; подобные объяснения доставляют рационалистам и материалистам плохо скрываемое удовлетворение: еще бы, они ловко устранили умственно и морально неудобное затруднение – и могут сверх того наслаждаться ощущением, что выполнили полезную просветительскую работу, которая освободит человека от ненужного морального и социального бремени. Тем самым они вправе притязать на статус благодетелей человечества. Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что дело обстоит совсем иначе: освобождение человека от необходимости справляться с трудной, почти неразрешимой задачей подвергает сексуальность еще более пагубному вытеснению, подменяя ее рационализмом или смертоносным цинизмом, а влечение к власти тянется к каким-то социалистическим идеалам, уже успевшим превратить полмира в государственную тюрьму коммунизма. Такое развитие прямо противоположно тому, к которому стремится жажда целостности, то есть освобождению индивидуума от принуждения двух других инстинктов. Задача возвращается со всей своей неиспользованной энергией и усиливает до почти патологической степени те влечения, что всегда стояли и продолжают стоять на пути развития человека. Ситуация чревата характерными для нашего времени невротическими последствиями, именно она больше всего повинна в расщеплении индивидуальной личности и мира вокруг. Мы попросту прогоняем свою тень, а правая рука не ведает, что творит левая.

654 Правильно оценивая это положение дел, католическая церковь причисляет половые грехи к «простительным», но зорко следит за сексуальностью как таковой, видит в ней главного врага и вынюхивает ее, что называется, по всем углам. Так церковь порождает острое осознание сексуальности, вредное для более слабых духом, но полезное для поощрения размышлений и расширения сознания тех, кто духовно сильнее. Мирская пышность, в которой упрекают католическую церковь протестанты, явно призвана удержать эту силу духа под натиском природного влечения к власти. Это, безусловно, полезнее и надежнее обилия отточенных логических доводов, которым никто не любит следовать. Лишь ничтожная часть населения учится чему-либо путем размышлений; все остальные полагаются на силу внушения наглядных доказательств.

655 После этого отступления вернемся к проблеме сексуального истолкования. Если попытаться выявить психологическую структуру религиозного опыта, который спасает, лечит и исцеляет, то простейшая формула, которую мы можем вывести, будет гласить: в религиозном опыте человек сталкивается лицом к лицу с психически подавляющим Другим. Что касается существования Другого, этой сторонней силы, у нас есть одни только мнения, в отсутствие физических или логических доказательств. Другой приходит к человеку в психическом обличии. Мы не можем объяснить этот опыт как исключительно духовный, реальность немедленно заставляет отказаться от такого суждения, так как видение, в соответствии с психической предрасположенностью индивидуума, нередко принимает облик сексуального или какого-либо иного недуховного позыва. Лишь нечто подавляющее, в какой бы форме выражения оно ни являлось, способно бросить вызов человеку и заставить его реагировать как единое целое. Невозможно доказать, что подобное случается или должно случаться; нет никаких доказательств того, что оно выходит за пределы психики[395], а свидетельства в пользу него основываются на личных заявлениях и признаниях. С учетом изрядной недооценки психики в наш преимущественно материалистический и статистический век эти слова звучат как осуждение религиозного опыта. Следовательно, средний разум находит прибежище либо в неверии, либо в легковерии, ибо для него психика – не более чем жалкое измышление. Либо подавай твердо установленные факты, либо все есть иллюзия, порождаемая подавленной сексуальностью или сверхкомпенсированным комплексом неполноценности. А вот я настаивал и настаиваю на том, что психика обладает своей собственной – специфической – реальностью. Несмотря на успехи органической химии, мы все еще очень далеки от того, чтобы объяснять сознание как биохимический процесс. Наоборот, приходится мириться с тем, что химические законы не объясняют даже избирательного процесса усвоения пищи, не говоря уже о саморегуляции и самосохранении организма. Какой бы ни была реальность психики, она как бы совпадает с реальностью жизни и в то же время связана с формальными законами, управляющими неорганическим миром. У психики есть еще одно свойство, которое большинство из нас предпочло бы не заметить: это своеобразная способность релятивизировать пространство и время, которая ныне стала предметом активных парапсихологических исследований.

656 С самого эмпирического открытия бессознательного психика и процессы, в ней происходящие, сделались природным, если угодно, фактом, а не произвольным мнением, которым, несомненно, являлись бы, будь они обязаны своим существованием капризам лишенного корней сознания. Но сознание, при всей своей калейдоскопической подвижности, покоится, как мы знаем, на сравнительно статичном (или, по крайней мере, чрезвычайно консервативном) основании инстинктов с их специфическими формами – архетипами. Этот «подспудный» мир[396] оказывается противником сознания, которое в силу своей подвижности (обучаемости) часто рискует потерей корней. Вот почему с древнейших времен люди считали своим долгом совершать обряды с целью обеспечить сотрудничество бессознательного. В первобытном мире никто не живет сам по себе: человек стойко помнит о богах, духах, судьбе и магических качествах времени и места, справедливо признавая, что индивидуальная воля – лишь осколок общей ситуации. Действия первобытного человека носят «целостный» характер, от которого человек цивилизованный хотел бы избавиться как от ненужного бремени. Ему кажется, что и без этого «довеска» все идет хорошо.

657 Немалое преимущество такого отношения к жизни заключается в развитии различающего сознания, однако ему присущ и существенный недостаток, состоящий в том, что изначальная целостность человека разбивается на отдельные функции, конфликтующие друг с другом. Эта утрата все больше ощущается в наше время. Позволю себе напомнить о дионисийских «прорывах» Ницше и о том направлении немецкой философии, наиболее очевидным выражением которой является книга Людвига Клагеса «Дух как противник души». Благодаря расщеплению личности функции сознания становятся высоко дифференцированными и могут ускользать от влияния остальных функций до такой степени, что достигают своего рода автономии, принимаются творить собственный мир, в который другие функции допускаются лишь в той мере, в какой согласны подчиняться главенствующей функции. В итоге сознание утрачивает равновесие: если преобладает разум, то ослабевают ценностные суждения чувств, и наоборот. Опять-таки, если преобладает ощущение, интуиция подавляется, ибо она обращает меньше всего внимания на осязаемые факты; напротив, человек с избытком интуиции живет в мире недоказуемых возможностей. Полезным результатом такого развития является специализация, которая, увы, благоволит формированию малоприятной односторонности.

658 Именно эта тяга к односторонности заставляет нас взирать на мир с какой-то одной стороны и по возможности сводить все к единому общему принципу. В психологии такое отношение неизбежно ведет к объяснениям с точки зрения конкретного предубеждения. Например, в случае выраженной экстраверсии вся психика возводится к влиянию окружающей среды, тогда как при интроверсии утверждается, что дело в наследственной психофизической предрасположенности и сопутствующим ей интеллектуальным и эмоциональным факторам. Оба объяснения норовят превратить психический аппарат человека в машину. Того же, кто пытается беспристрастно относиться к обеим точкам зрения, обвиняют в мракобесии. Тем не менее, оба подхода должны применяться на практике, даже если результатом будет череда парадоксальных утверждений. Следовательно, чтобы не умножать число предпосылок объяснения, предпочтение отдается тому или иному из группы легко опознаваемых основных влечений. Ницше говорил о воле к власти, Фрейд рассуждал об удовольствии и разочаровании. По Ницше, бессознательное ощущается как фактор некоторой значимости, а у Фрейда оно стало sine qua non[397] его теории, но не избавилось от налета вторичности, от ярлыка «не более чем» результата вытеснения; у Адлера поле зрения сужается до субъективной «хвастовской» («индивидуальной») психологии, где бессознательное как возможный решающий фактор вообще исчезает из рассмотрения. Та же участь постигла и психоанализ Фрейда во втором поколении практиков. Важные шаги, сделанные самим Фрейдом в направлении психологии бессознательного, уперлись в преграду единственного архетипа (эдипов комплекс) и не получили дальнейшего развития у закосневших учеников.

659 Присутствие сексуального влечения в случае комплекса инцеста настолько очевидно, что философски ограниченный интеллект вполне мог бы удовлетвориться этим фактом. То же самое верно для адлеровской субъективной воли к власти. Обе теории привержены инстинктивной предпосылке, которая не оставляет места ни для чего другого и тем самым загоняет нас в специализированный тупик обрывочных объяснений. Новаторский труд Фрейда, с другой стороны, позволил заглянуть в хорошо задокументированную историю психической феноменологии, вследствие чего складывается нечто наподобие целостного взгляда на психику. Последняя выражает себя не только в узкой субъективной сфере индивидуальной личности, но, сверх того, в коллективных психических явлениях, существование которых Фрейд осознавал (хотя бы принципиально), что подтверждается его соображениями по поводу «Сверх-Я». Какое-то время метод и теория оставались – увы, чересчур долго – в руках психиатров, которые по необходимости занимаются индивидуумами с их неотложными личными проблемами. Изучение основ, в том числе исторические исследования, этих психиатров, разумеется, не привлекает, а научная подготовка и практическая работа не очень-то помогают в выявлении оснований психологического знания. По этой причине Фрейд считал себя обязанным пропустить – по общему признанию – утомительную стадию сравнительной психологии и сразу углубился в предположительную и зыбкую предысторию человеческой психики. Так он фактически вырыл себе яму, отказавшись принимать во внимание открытия этнологов и историков, и перенес «прозрения», полученные от нынешних невротиков в ходе консультаций, прямиком в широкую область первобытной психологии. Он пренебрегал тем очевидным фактом, что при определенных условиях наблюдается смещение приоритетов, благодаря чему вступают в действие другие психические доминанты. Школа Фрейда застряла на эдиповом мотиве, на архетипе инцеста, а потому их взгляды остались преимущественно сексуалистскими. Эти ученые не поняли, что Эдипов комплекс – исключительно мужское достояние, что сексуальность не является единственно возможной доминантой психического процесса и что инцест, будучи связан с религиозным чувством, наглядно выражает это чувство, а не выступает его причиной. Не стану упоминать о собственных начинаниях в этой области, ибо для большинства людей они так и остались книгой за семью печатями. (Пусть винят в этом себя: даже Фрейд, открывший Эдипов комплекс, не смог правильно оценить мои выводы и остался в своем психоанализе привержен сексуальной теории.)

660 Тем не менее сексуальная теория обладает значительной силой убеждения, ибо опирается на одно из основных человеческих влечений. То же самое можно сказать о теории власти, которая обращается к влечениям, характеризующим не только самого индивидуума, но также политические и социальные движения. Сближения между двумя точками зрения не предвидится, если только не признать специфическую природу самости, которая охватывает индивидуума и общество. Как показывает опыт, архетипы наделены свойством «трансгрессивности»; порой они проявляют себя так, что кажутся чертой и общества, и индивидуума; потому они нуминозны и заразительны по последствиям своего проявления. (Эмоциональный человек заражает эмоциями других.) В некоторых случаях трансгрессивность приводит к значимым совпадениям, то есть к акаузальным синхронистическим явлениям, что доказывают результаты экспериментов Райна с экстрасенсорным восприятием[398].

661 Влечения суть элементы живой цельности, сопряженные с целым и ему подчиненные. Их высвобождение в качестве отдельных сущностей ведет к хаосу и нигилизму, ибо разрушает единство и целостность личности, которая уничтожается. Сохранение или восстановление единства должно быть задачей правильно понимаемой психотерапии. Нельзя требовать от системы образования готовить рационалистов, материалистов, узких специалистов, техников и им подобных, которые, не осознавая собственного происхождения, внезапно оказываются вброшенными в настоящее и своей растерянностью способствуют дезориентации и фрагментации общества. Да и никакая психотерапия не приведет к удовлетворительным результатам, если она ограничивается лишь отдельными сторонами расстройств личности. Соблазн, конечно, велик, а опасность утраты влечений в ходе стремительного развития современной культуры настолько явная, что за каждым проявлением инстинктов требуется очень внимательно следить, поскольку они складываются в общую картину и важны для психического равновесия человека.

662 По этим причинам сексуальная сторона феномена НЛО заслуживает нашего внимания: она показывает, что сильное влечение – такое как сексуальность – причастно к возникновению явления. Вряд ли случайно, что в одном из обсуждаемых нами снов упоминается женский символ, а во втором – мужской, если судить по словам о линзовидных и сигарообразных НЛО; где появляется один, можно ожидать и появления другого.

663 Видение – символ, состоящий не только из архетипических форм мышления, но также из инстинктивных элементов, а потому он может по праву притязать на подмену реальности. Эта реальность исторична, насущна и динамична. Следовательно, она обращается к сознательным технологическим фантазиям человека или к философским спекуляциям, глубоко проникая при этом в его «животную» природу. Именно этого мы ожидаем от подлинного символа: он должен воздействовать на человека в целом и выражать человека целиком. При всей неудовлетворительности сексуального истолкования, его не следует упускать из вида – наоборот, нужно уделить ему должное внимание.