Одним словом, Анке, как казалось, сразу получила от Москвы все, чего только пожелала. Но вот кончился срок ее стажировки в МГУ, и Анке пришла ко мне с просьбой через Союз писателей достать ей билет… на концерт Окуджавы — она никогда не слышала его, так сказать, вживе. А как это вернуться в ФРГ, не услышав Окуджаву?
Я объяснила Анке, что сама мечтаю о том же, но, увы, достать билета не могу, так как в писательской иерархии занимаю скромное место и с самим Окуджавой не знакома.
Прошло не так много времени, и я по какому-то делу оказалась в Доме литераторов на Малой Никитской. И уже там, стоя в огромном вестибюле (сейчас он уже давно перестал быть только вестибюлем), увидела на стене плакат, а на плакате анонс вечера Окуджавы в Большом зале. На всякий случай подошла к билетной кассе. Кассирша, как я и ожидала, сказала, что билетов на окуджавовский вечер ей вообще никто не давал. Не успела я отойти от окошка кассы, как вдруг увидела, что откуда ни возьмись появился сам Окуджава. Он стоял совершенно один, буквально в десяти шагах от меня…
И тут я вспомнила, что не так давно и он, и я отдыхали-работали в писательском Доме творчества в Дубултах (в Латвии) и что там, сидя на киносеансах очень близко от экрана (оба мы были сильно близоруки и не носили очков), обменивались репликами, иногда шепотом переспрашивая друг у друга, кто из героев что сказал…
Вспомнила и, набравшись храбрости, подошла к Окуджаве и сказала буквально следующее: «Булат Шалвович, вы меня, наверное, не помните… (тут Окуджава как вежливый человек энергично затряс головой и сказал: „Ну что вы! Прекрасно помню“), Булат Шалвович, я прошу у вас билет не для себя, а для девушки из ФРГ. Девушка просто не знает, как ей возвращаться на родину, не услышав вас вживе… Булат Шалвович, один билетик. Или просто проведите в зал эту девушку, ей не надо сидячего места. Постоит».
Окуджава слушал меня, не прерывая и, как мне показалось, очень внимательно… Но вот я закончила… И он, отойдя, нарочито громко заговорил, вернее, произнес целый монолог…
«Вы просите билет? На мой концерт? У меня? А если билета нет, просите, чтобы я провел в зал девушку из ФРГ… Просите, чтобы я провел… Разве кто-нибудь дал мне билеты на мой вечер?! Разве я могу кого-нибудь провести?! Я даже свою жену и ту с великим трудом введу в этот зал и устрою сидеть где-нибудь в проходе… А о билетах для родителей и мечтать нечего… Разве у меня, поэта, есть голос, когда дело касается моего вечера… моих зрителей… слушателей моих песен?
Вы знаете, для кого этот вечер? Догадываетесь? Кто там будет в зале?.. Окуджава повысил голос почти до крика — этот вечер для их (писательского начальства) педикюрш!.. Для их обслуги…»
Монолог Окуджавы я запомнила на всю жизнь. Действительно, так называемый век застоя был веком обслуги — веком их педикюрш, их шоферов, их парикмахеров и портных. Обслуга процветала, ее вкусы и запросы немедленно удовлетворялись…
Еще не в 1990-е, а при советской власти…
Сейчас, когда covid-19 перевернул жизнь людей во всех странах стоит вспомнить о том, как при советской власти предотвратили в Москве эпидемию черной оспы.
Мне это памятно особенно потому, что я не только жила тогда в Москве, но и оказалась, можно сказать, в эпицентре событий.
Никогда об этом не вспоминала. В архивах не рылась и единственный материал о черной оспе в Москве, который у меня имеется, это репортаж в еженедельнике «Аргументы и факты», в номере за 2020 год.
Автор материала, журналист АиФ Кудряшов, пишет, что оспой заболел художник-плакатист, дважды лауреат Сталинской премии Алексей Кокорекин, побывав в загранкомандировке в Индии. Будто бы он доверился местному гиду и отправился на кремацию брамина и вдобавок приобрел (купил?) ковер, оставшийся у покойного.
Далее Кудряшов приводит две версии случившегося уже в Москве. По первой, недетективной, версии, 22 декабря 1959 года Кокорекин, прилетев из Индии в Москву, устаивает вечеринку и дарит подарки и сувениры, в том числе куски ковра. А через 2 дня обращается в поликлинику. И только 26 декабря его госпитализировали, а 27 декабря перевезли в Боткинскую больницу. В ночь на 30-е Кокорекин умер. «При вскрытии подозревали одну из форм чумы, но она не подтвердилась <…> 31 декабря все ограничительные меры в отношении тех, кто контактировал с покойным, сняли». И только 15 января, когда с похожими симптомами обратились сотрудники Боткинской больницы, стало ясно: в Москве — оспа.
А теперь вторая, детективная, версия. Ее дает в своих «Воспоминаниях о прошедшей жизни» врач Юрий Шапиро.
«Кокорекин вернулся в Москву на сутки раньше, чем его ждала жена. Эти сутки он провел у любовницы. На следующий день приехал домой. Отдав подарки жене, почувствовал себя плохо, жена вызвала скорую помощь, и его увезли в инфекционное отделение больницы им. Боткина <…> Производивший вскрытие патологоанатом пригласил зав. кафедрой академика Н. А. Краевского. К Николаю Александровичу приехал в гости старичок-патологоанатом из Ленинграда, его пригласили к секционному столу. Старичок посмотрел на труп и сказал: „Да это, батенька, variola vera — черная оспа“».
А далее уже идет полная чушь: якобы органы МВД прежде всего бросились в… комиссионные магазины. «Но индийские подарки уже успели разойтись <…> так что пришлось выявлять и тех, кто их купил. Однако все опасные сувениры нашли и безжалостно сожгли, а посетителей магазинов взяли на учет…»
Все это чепуха. Но до этого нужно хоть несколько слов сказать о том, что история с оспой происходила уже при Хрущеве. Если бы несчастье случилось в сталинскую эпоху, мы о нем вообще ничего не узнали бы.
Сам факт, что в открытой печати написали: «Художник К. умер от оспы» был для нас, тогдашних, признаком невероятных послаблений, данных Хрущевым.