Все равно ажаевский «Вагон» поразил меня своей искренностью и тем, что Ажаев, как никто другой, уловил растерянность и недоумение людей, репрессированных за преступления, которых они не совершали. Недаром «Вагон» отказался печатать в 1960-е журнал «Дружба народов».

Ну а Симонов? Он тоже раскаялся? Тоже почувствовал угрызения совести?

Ведь ему это сделать было легче: мог сказать, мол, я понимал, что другой возможности опубликовать роман не существовало; надо было переписать его заново. А мне так хотелось помочь бедняге товарищу — и заодно, каюсь, напечатать в своем журнале произведение, столь востребованное «наверху», — произведение об ударном труде в далекой тайге. Да еще о строительстве в годы войны. Тем более что Ажаев, в отличие от многих других авторов, знал об этом не понаслышке — его материал был из первых рук, а не высосан из пальца писателем, сидевшим в своей московской квартире или на казенной даче в Переделкине… Словом, братья по перу и по партии, я виноват! Черт попутал! Простите меня, грешного…

На худой конец Симонов мог сказать, как сказал много позже незабвенный наш Черномырдин: «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда».

Однако подобных монологов Симонов, увы, не произнес. Каяться не пожелал. Продолжал и дальше в своей манере юлить и оправдываться, наводить тень на плетень. Может, понимал, что каяться надо не только и не столько за ту ложь, что присутствовала в романе бывшего зэка «Далеко от Москвы», но и за неправду всех ста томов его партийных, просталинских книжек…

В предисловии к книге ажаевских сочинений, где был напечатан «Вагон», Симонов вообще сваливает вину за фальсификацию на одного только автора. Будто бы перед тем, как готовить к печати роман «Далеко от Москвы», он задавался вопросом: «А зачем Ажаев писал свой роман, зная, что он не напишет о заключенных всей правды, о которой все равно сказать не может? Я бы так ответил: „Очевидно, Ажаев испытывал глубокую внутреннюю потребность в той или иной форме написать о том, чему он был участником и свидетелем, о людях, которые тогда, в военные годы, построив этот нефтепровод, совершили, казалось бы, невозможное. В этой книге он и о заключенных написал как о свободных людях… И сделал это вполне сознательно, желая своим романом поставить памятник их усилиям и мужеству, их преданности Родине“».

Вот, оказывается, в чем дело: Ажаев хотел прославить «преданность Родине» энкавэдэшных узников, а заодно и самих негодяев-энкавэдэшников!

А позже Симонов вообще сделал вид, будто он и его команда всего лишь редактировали сырую рукопись начинающего писателя, так сказать, приводили ее в божеский вид.

Вот, что Симонов написал в 1968 году: дескать он (Симонов. — Л. Ч.) беспокоился: «…пойдет ли он (автор Ажаев) на такую обширную работу над ней (рукописью)»?

Автор «пошел», оказался «…очень восприимчивым ко всем тем дружеским советам, которые могли помочь ему сделать свой роман более цельным (!), строгим (!) и стройным (!)».

Словом, все дело в стилистике! Молодой писатель не совладал с материалом сам. Он, Симонов, и другие мастера словесности всего лишь помогли ему превратить Савла в Павла.

Ажаев давно забыт. Симонов до сих пор в большом почете.