Когда они навалились на Алексея, выламывая ему руки, Шара увидел на земле, потерянную ими, затоптанную в глину золотую монету. Он незаметно поднял ее и хотел сунуть в носок, но Смык это заметил и, отняв ее, показал остальным.

‒ Есть первый рыжик! ‒ торжествуя, прохрипел Смык. ‒ Говори, где остальные?!

И они снова накинулись на Алексея. Он был уверен, что если скажет, где спрятал золото, их сразу убьют. Не говорить им ничего, эта единственная соломинка, которая удерживает их на этом свете. Алексей с трудом выговорил:

– Делайте, что хотите. Но знайте, у меня СПИД. Говорю вам, чтобы после родным не мстили.

Расстегивающий ширинку Патлява, вопросительно посмотрел на Смыка. Тот, скривив узкие губы, процедил:

– Теперь у всех СПИД, а у этой лопаты СПИДа пока нет, – и он указал на лежащую на земле лопату. ‒ Посмотрим, сколько в него влезет.

Они содрали с Алексея брюки и трусы, и Патлява со зверским смехом воткнул ему в задний проход рукоять лопаты. От адской боли Алексей потерял сознание.

Оставив Алексея, они набросились на забившуюся в угол Веру. Парализованная страхом, она все видела, но ничего не слышала, как в немом кино. Ее и без того большие глаза еще больше увеличил бесконечный ужас происходящего, и теперь они казались огромными на покрытом смертельной бледностью лице. Ее душил тяжелый, не поддающийся рассудку страх перед жестокой животной силой, у которой не вымолить пощады.

Раздирающий душу крик раздался из ее уст, когда они, повалив ее на спину, стали срывать с нее одежду. Но только черная пустота отозвалась в ответ глухим обманчивым эхом. Их спешащие, суетливые движения в свете фонарей напоминали страшную суету зверей вокруг загрызаемой жертвы. Они сорвали с нее ветровку из тонкого брезента. Патлява разорвал у нее на груди свитер и сорочку и белые оголенные груди, лишившись покрова, затрепетали в свете фонарей.

– Дерите ее в три х…, чтоб ей вылезать отсюда не хотелось! – ощерив блестящую золотом пасть, крикнул Смык. – Врет она, с-сука, что ей больно, ей еще хочется! ‒ его смех прозвучал каким-то мерзким харкающим кашлем, однако весело и даже заразительно.

Они по очереди изнасиловали Веру. Патлява навалился на нее первым, а затем, гладя на своих подельников, насиловавших Веру, он снова возбудился. Когда они, излившись в нее, стали курить, Патлява перевернул Веру на живот и совершил с ней половой акт в задний проход. У него долго ничего не получалось, он бил и терзал, распластанное под ним безжизненное тело. Так и не закончив начатое, он оставил ее. На время. Он подошел к двоим, курившим в стороне. Их лица были бесстрастны, только глаза сверкали звериным блеском, и друг на друга никто не смотрел.

Вера лежала обнаженная на земле, вокруг валялась разодранная в клочья ее одежда. Она уже не старалась забиться в угол, больше она себе не принадлежала, перестала быть сама собой. Обессиленная, она была полностью во власти своих мучителей. Теперь каждый мог делать с ней все, что хотел. Оскверненная, испачканная она не ощущала своего тела, словно отрешилась от этой грязной плоти.

– Так ты скажешь, где золото? – наклонившись над Верой, неотвратимо, как сама судьба, спросил Смык.

Вера лежала полуживая, не чувствуя ни холода, ни стыда. Потеряв надежду, женщина зачастую теряет и стыд, это труднообъяснимое врожденное чувство, вернее неподотчетная уверенность женщины в неприкосновенной святости своего тела. Теперь, бери ее, кто хочет. Вера смотрела перед собой широко открытыми глазами, в них стояли неподвижные, застывшие слезы. Ее обескровленное лицо окаменело маской безмерного отчаяния. Смык сигаретой прижег ей сосок.

– Ой, больно! – вскрикнула она, в судорожных усилиях освободиться из впившихся в нее рук. – Больно мне! Больно! – кричала она из последних сил, стараясь разорвать этот проклятый круг. Голос ее хрипел и срывался, будь у нее силы, она бы закричала громким, зовущим на помощь криком. Смык прижег ей второй сосок.

– Скажу! – простонала Вера.

– Говори, – не отводя сигарету от ее груди, потребовал Смык.

Вера беззвучно шевелила обмершими губами, пытаясь что-то сказать, но не могла.

– О, Боже! Умилосердись хоть ненадолго, – с безмерной тоской простонала она.

Этот стон растоптанной, сдавшейся женщины возбудил Смыка, доставляя ему сладострастное удовольствие. Он один не насиловал Веру, потому как уже давно, отбывая свой последний срок, лишился мужской силы. Мучение и издевательства над женщинами вызывали у него ощущение сексуального наслаждения.