Не прошло и четверти минуты, как опочивальня была ярко освещена, а кровать обступили со всех сторон телохранители. Иван Антонович лихорадочно сообража как бы соврать половчее и выпроводить побыстрее эту компанию, но тут Мария Васильевна совершенно спокойно, но с отчетливой укоризной произнесла:

— Государю плохой сон снился, он рукою пораненной о спинку ударил. Вот и застонал от боли тяжкой. Вы чего всполошились, окаянные, дверь вынесли?! Немедленно удалитесь!

— Все нормально. Идите прочь…

Прохрипел Иван Антонович, отправляя смущенных выговором телохранителей из опочивальни. Лейб-кампанцы чуть ли не на цыпочках вышли, загасив свечи и забрав с собою факелы. Одно хорошо — охрана бдительная, среагировала сразу, вроде предварительную тренировку провели на тему — «спасаем батюшку-царя, кормильца и поильца!»

— Приснится же хрень, Машенька. Гвардеец мне ливер выпустил — кинулся с ножом и брюхо вспорол. Кишки вывалились, дымятся, я и заорал во сне. Спаси господи!

Никритин всю жизнь был атеистом, а в те времена не могло быть иначе, даже курс соответствующий в пединституте читали. А тут истово перекрестился, словно всю жизнь этим занимался. Машенька тоже перекрестилась, но вначале его, а потом себя.

— Храни тебя Господь, государь, я хоть и перепугалась до икоты, но за тебя. Готова жизнь отдать, и рада буду.

— Хорошая ты моя…

Иван Антонович умилился такой готовностью к самопожертвованию, и крепко обнял девушку. И тут же ощутил липкий стыд — ладонь оказалась на груди девушки — сквозь тонкую ткань он ощутил ее теплоту и упругость. Дернулся, желая убрать «нахальную» ладонь, но ему не позволили это сделать. Тонкие пальчика крепко прижали его кисть, буквально вдавили в кожу, но очень нежно, бережно.

— Маша…

Голос охрип, он только смотрел на ее милое лицо с закрытыми глазами, и на полные губы, что звали к поцелуям. Возбуждение нахлынуло на него со страшной силой, и напрасно Иван Антонович пытался сдержать «реципиента» воспоминаниями прошлого «конфуза», когда все закончилось намного раньше, чем успело начаться.

— Целуй меня, милый, я вся твоя…

Попытка с треском провалилась, Иван Антонович словно со стороны смотрел на себя, снова ставшего молодым, пусть и несколько ином обличье. Трудно представить, что от поцелуя будет снова кружиться голова, что каждым пальцем, даже теми которых нет на ладони, ощущаешь дрожащую не столько от возбуждения, сколько от любви и нежности плоть той, к которой тянулся все эти дни.

А потому поцелуй, как показался ему, растянулся на целую вечность, и внезапно прекратился, когда им обоим не стало хватать дыхания. Но лишь на несколько секунд, и их губы снова слились в упоительном наслаждении, даря счастье друг другу.

— Сейчас, хороший мой…

Ночная рубашка куда-то подевалось, как и его нательное белье — он даже не понял, что произошло. Только взирал на сбитое природным волшебством молочное тело, что манило и притягивало взор, помыслы и устремления. Иван Антонович страшно боялся снова оскандалиться, даже сердце замирало, но то, что произошло между ними в следующие мгновения было восхитительно. Даже поэту порой не в силах передать то чувственное слияние первой любви.

— Сердце мое…

Маша протяжно застонала и открыла невидящие глаза, а он испытал непередаваемое ликование, за уйму прожитых лет — первая в его жизни девушка, оказалось именно той, о которой он мечтал с девятого класса — чистой, преданной, любящей и волшебной.

Странно, но, несмотря на возбуждение, которое он испытывал, торопливости не было, а лишь нежность и ласка, которой старался ее укутать, не только полностью покорную его желанию, но и саму желающую подарить ему радость и наслаждение…

— Волосы пушистые, шелковистые, тут расчешем, тут причешем, станет сокол наш красивым, — Машин голос мурлыкал, девушка проводила гребнем по его волосам, делаю какую-то только ведомую ей прическу. А Иван Антонович молча сидел и отнюдь не млел от нежности, хотя ему было очень хорошо, а потихоньку размышлял.