— А! — сказало нервное лицо, расплываясь в улыбке. — Иван Петрович!

Дверь снова закрыли, чтобы снять цепочку. Потом она распахнулась, и мы вошли.

— Какого черта вы сразу не открыли? — буркнул Марш. — Вы же знали, что я должен прийти. «Кто там»! Придумали же! Вы что, хотели, чтоб я на весь дом заорал «Это Марш»?

На эту тираду нервный человек ответил выражением ужаса на лице.

— Так чего же вы не открывали? Иван Петрович, Петр Сергеич — да ведь кто угодно может сказаться Иваном Петровичем! Не поэтому ли я и назвался Иваном Петровичем?

— Да, да, — ответил нервный, — но в наше время никогда не знаешь, кто стоит за дверью.

— Что ж, тогда откройте да посмотрите, или в следующий раз я так и заору «Марш!».

Человек смотрел на него с непередаваемым ужасом.

— Ну, ну, — засмеялся Марш, — шучу же. Это мой друг… э-э-э…

— Михаил Михайлович, — вставил я.

— Очень рад знакомству, Михаил Михайлович, — сказал нервный, но вид у него был отнюдь не радостный.

Журналисту было лет тридцать пять, хотя из-за худого и бледного лица, взъерошенных волос и неровной бороды казалось, что ему под пятьдесят. На нем было старое зеленоватое пальто с поднятым воротником, и он шаркал в поношенных теплых тапочках. Квартира находилась на темной стороне улицы, солнце никогда не освещало ее мрачных стен, в ней было сумрачно и затхло и веяло ледяным холодом.

— Ну, как идут дела, Дмитрий Константинович? — спросил Марш.

— Плохо, плохо, Иван Петрович, — кашляя, сказал Журналист. — Я уже третий день не хожу на работу. Вы простите, продолжу заниматься делами: я собирался обедать. Проходите на кухню, там теплее всего.

Журналист, готовя свою полуденную трапезу, варил несколько картофелин на огне на крошечном примусе.

— Двухдневный паек, — с иронией заметил он, приподнимая соленую селедку. — Ну в самом деле, как, по их мнению, можно на это прожить? Да еще полфунта хлеба в придачу. Вот как они кормят буржуев взамен на то, что мы на них пашем. А если вы на них не пашете, то вообще ничего не получите. Как говорится, не трудящийся, да не ест[13]. Но «трудится» только тот, кто работает на них. Если потеешь ради собственной выгоды, это называется «спекуляция», и тебя расстреливают. Тьфу! Да уж, до чего дошла наша Россиюшка! Разве не правда, что нас превратили в стадо овец?

Продолжая в том же духе, Журналист почистил свою вонючую селедку и принялся есть ее с картошкой, жадно, но бережно, зная, что чем быстрее он покончит со своей скудной трапезой, тем скорее почувствует, что больше ничего не осталось. Обглодав скелет, он пососал хвост и потыкал вилкой селедочью голову — не осталось ли хоть кусочка мяса?

— Плюс тысяча рублей в месяц, — продолжал он. — Вот у меня двухдневный паек — хватило на один обед, а что купишь на тысячу рублей? Несколько фунтов картошки, фунт или два хлеба с маслом? Тогда на дрова ничего не остается, ведь раньше-то они стоили пять рубликов за сажень, а теперь все пятьсот!

Из кармана пальто Марш достал полфунта хлеба.

— Вот, Дмитрий Константинович, — сказал он, суя ему сверток, — кушайте на здоровье!