Крест стал медленно подниматься, подталкиваемый длинными шестами, оперевшись комлем в центр маковки. С противоположной стороны его поддерживали канатами. Поднявшись вертикально, крест резко просел, встав на штатное место. Ударил колокол! Потом ещё раз, третий, а потом звонко напевно зазвучала молитва:

- Господи, иже еси на небесех! Да светиться имя твое, да будет царствие твое... как на земле, так и на небесех...

После христианской молитвы запел муэдзин:

- Аллааху акбарул-лааху акбар... Ашхаду алляя иляяхэ илля ллаах... Ашхаду анна мухаммадар-расуулюл-лаах...

Снова ударил колокол, и кто-то пошёл в храм, а мусульмане смотрели на Сулеймана. Сулейман посмотрел на меня, и я повёл его к углу церкви, в который был встроен Камень Храма Адама.

Сулейман, прочитав молитву, подошёл к камню, и положил на него руку, постоял немного, и поцеловав его, отошёл. Вслед за ним к камню шли и шли, прикладываясь и целуя его, люди Сулеймана.

- Большое ты дело сделал, Михаил Фёдорович, - сказал Сулейман, и обнял меня. - Веди к столу, Князь, веселиться будем... Ну, и где твоё солнце? - Спросил он, посмотрев на небо, и охнул...

Никто не заметил, что дождь прекратился. Над Днепром висела радуга. Сквозь тучи пробивалось солнце.

- Везёт тебе, Князь! - Вскинув руки вверх, сказал он. - Где арбузы? Не томи...

* * *

На следующий день после праздника я судил мятежников. Передо мной стояли: Радзивилл и Станислав Остиковичи, Гольшанский Юрий Семёнович с двумя сыновьями: Александром и Иваном, Иван Гаштольд с сыном Мартином. Это были самые родовитые представители Великого Княжества Литовского. Я смотрел на них и думал... Хотя нет. Сейчас я не думал, а выбирал из нескольких продуманных ранее решений. А смотрел я на них, чтобы прочитать их мысли. Но это были матёрые волки, закалённые не только в боях, но и в интригах междоусобной борьбы, в битвах за место у трона, а некоторые и за трон. По сравнению с ними, при всём моём жизненном опыте, я был щенок.

Но сейчас в моих руках была их жизнь, и будущие России. И вот, когда оно будет лучше, с ними, или без них, я не знал. Убирая их, я усиливал Олельковичей... И ещё несколько, сейчас слабых семей... Поняв, что я снова начинаю мысленную логическую карусель, которая меня ещё ни разу никуда не привела, я остановил свои мысли. Не только я смотрел на них, но и они смотрели на меня. Почти все спокойно и слегка насмешливо.

Я помотал головой, сбросив мор раздумий, и сказал:

- Я оставлю вам жизнь.

У обоих Остиковичей одновременно промелькнула гримаса презрения, да и у остальных на лицах не было облегчения. У молодого Ивана Гольшанского промелькнуло что-то вроде разочарования.

- Я оставлю вам жизнь, - повторил я, растягивая слова, - подарив вас Турецкому Султану. Ни мне, ни государю нашему вы не нужны. Султан подарок соизволил принять... Так ведь, уважаемый Сулейман бей?

- Истинно так, Великий Князь.

- Мне всё равно, что султан с вами сделает...

У младшего Гольшанского подкосились ноги и он упал. Отец и брат приподняли его, но Иван стоять не мог. У всех других гримасы на лицах сменились на испуг. Только оба Остиковича, не изменили своей презрительной усмешки.

- И так... Я оставляю всем вам жизнь, кроме Радзивила и Станислава Остиковичей. Они оба предали царя Василия Васильевича дважды. Первый раз, когда они отпустили Дмитрия Шемяку, и второй раз - теперь, подняв бунт в Ливонском Княжестве. Казнь, отсечением головы, состоится немедленно палачом в пытошной каморе. Увести! - Крикнул я громко.