Никита хитровато прищурил глаз и усмехнулся хитрой мужицкой усмешкой. Потом стал дергать вниз двумя пальцами правый черный ус, но хитроватая украинская усмешка с лица не уходила.

— Хорошо… ну, хорошо…

Жалко, что Никита теперь не в селе. Если бедняки теперь верховодят, то кто же на селе был бедней его, Никиты. Теперь он был бы, наверное, самым главным в селе.

Ну, а Бенчикова лавочка закрыта, так таки совсем закрыта? Тце, тце, тце… «Без торга» было у него. Сам он неловко рылся по карманам, а другим велел платить наличными. А Хвейшудового ларька уже и нет? Совсем? Веселая женщина была. Всем давала в долг. Только бы ей давали заработать. «Эге, да смотрите только, чтобы скорей отдали долг!..»

Теперь в местечке тоже нечего делать? Хорошо. гм, ну, хорошо. Вот так, значит.

Никита отвернулся, минутку подумал и внезапно спросил:

— Ну, а мостик из местечка в село починили уже или нет? Доску одну там поломало. Никита заехал как-то телегой туда, да и простоял целую ночь. Дождь лил, а Никита стоял, дождь лил, а Никита стоял. Так вот, уже починили эту доску?

— Нет, еще и до сих пор не починили. Вдребезги разломали. Теперь уже и не ездят тудой. Теперь ездят мимо Красноселки. А когда Або, хромой стекольщик, должен пойти куда-то вставить несколько стекол, то он хромает окольным путем. Мимо Красноселки хромает. — Ну, хорошо, пойдем, отведу к тому, кто тебе сегодня починит сапоги.

Теперь Никита тоже хлопочет обо мне. Никита сосед Иосифа, поэтому Иосиф его послушает. Иосиф это таки сразу сделает. Вот он только чаю напьется — без чая казак не обойдется.

— Или нет, на этот раз он чай не будет пить. Он соберет свой инструмент. Давно уже сапожничал. Вот, например, молоток он, кажется, унес куда-то в сельсовет. Он в один момент принесет. Железная наковальня валяется где-то на чердаке. Пусть жена залезет и поищет. Где же шило, куда же это могло шило деться?

— Мама, где шило? Что это за карахтер такой, хотел бы я знать. Потому что, как положено шило, должно же оно там и лежать на месте.

— Ах ты, сучий сын. Держись, потому что я тебе голову откручу, как цыпленку. Ты смотри. Не успел еще и атаманом стать, а уже дерет глотку. Брысь, а то голову откручу!

Но председатель того не потерпит, чтобы мать тут шумела. Ведь полный дом людей. Каждый подходит к Иосифу — или пожаловаться, или посоветоваться, а тут мать будет кричать.

— Молчи, сука, а то как стукну молотком прямо в квотограхвию.

— А ну стукни. Попробуй, стукни.

И крупная статная мать Иосифа оборачивается к сыну спиной, приглашая бросить молоток.

Она, известно, только дразнит его, потому что хорошо знает, как ему досадить. На селе над Иосифом смеются. Говорят, что Иосифова мать — казак, а Иосиф — баба. Мать его такая большая, крепкая, с грубыми руками и темными усами на толстой губе. А он такое… Круглолицый, как та луна, с вдавленным лбом и коротенькими ногами. Сердце у него жалостливое, как у бабы. Как, случается, надо вдове какой-нибудь вывезти несколько колод из леса или помочь строиться — Иосиф тут как тут. И в сельсовете он часто вздыхает. Кажется, если бы мог доить коров, пошел бы тоже помогать. И нос везде сует, как та баба. Зато, когда его выбирали в совет, первыми поднимали руки казачки, а уже потом казаки.

— Тьфу! Старая стерва. Надо человеку сапоги починить, а она гавкает, как та сучка. Подожди у меня, подожди!

Но не надо ссориться. Никита даст шило. Пусть только Иосиф берет свой инструмент и идет к Никите в дом, там он уже сделает.

И обрадовалась же, увидев меня, Евдоха, Никитова жена. Мамочка! Господи! Как же радостно увидеть земляка!