У Евдохи тоненькие синие губы, и говорит она быстро-быстро, немного пришепетывая.
Конечно, она приветит гостя. Я могу быть спокоен. Не чаем она меня угостит, как те казачки, задрипанные хозяйки. Где вы видели такую жизнь? Целый день хлебают тот чай, нет, чтоб немного борща налить или кусок сала подать на стол — только чай. Кипяток с жиденьким молоком, и все. Эх, а где же взять немного водки к закуске. Хоть из нас никто не пьет. Председатель же партийный, ему, собственно говоря, нельзя пить. Но рюмочку не помешало бы выпить, если получится достать. Тем более что водка тут такая дешевая. Но сегодня Петровки, и всю водку уже вылизали.
Да вы не грустите. Вот Параска достанет. У Параски широкая юбка с зеленой лентой. А когда Параска идет, а юбка только шурх-шурх, то у кооператора аж сердце тает, и он достает для нее чего пожелает.
Мы только по рюмочке. Никто из нас не пьяница, но по рюмочке можно. Ага, под сало вкусно пьется. Вот сейчас опрокинем по одной, а как закончится, то Параска и в другой раз достанет. Параска тоже рада гостям. Пойдет, пошелестит широкой юбкой и достанет.
Нет, Никита уже давно говорил, что среди казаков есть такие поганые люди. Но есть и приличные люди, как у каждого народа, всякая рыба бывает. Даже среди евреев есть такие, которых зовут. Ну, теперь этого нельзя говорить. Такие есть жиды. Но есть же и наоборот, евреи — порядочные люди, как люди.
О. Ну и выходит, что надо это дело обдумать, разжевать как следует…
Никита дернул правый ус, икнул и велел Параске принести еще водки. Чтобы «непременно» принесла.
Он хотел еще раз прищурить глаз в лукавой улыбке, но, к сожалению, не получилось.
— Ты, Иосиф, чего носом клюешь? Слабая у тебя голова. Две капли выпил и уже шатаешься. Плохо брат, а еще же сапоги надо чинить.
Н-нет, н-нет… Иосиф не засыпает. Эх, жизнь! Если бы это Калинин знал. Он бы рассердился. Сердитый он был бы. Потому что председатель должен следить, чтобы был порядок. Он должен помогать. Всегда он должен помогать. Это революция, Октябрьская революция такая, что надо помогать, чтоб было хорошо. Эге.
Иосиф встал из-за стола, взял свой инструмент и сапоги; а глазами что-то искал по хате. Потом отодвинулся в угол и сел на пол. Долго-долго крутил дратву, но не мог всунуть ее в дырочку на подошве. Еще раз потыкал шилом, послюнил кончик дратвы — и снова не попал.
— Ну, товарищ, — обратился Иосиф ко мне — сегодня нельзя. Лавка, кооператив закрытый, поэтому нельзя. никак нельзя.
— Конечно, нельзя. Никита это сейчас покажет, как на ладони. Поэтому чтобы у «гурана» было пять свиноматок и сотня подсвинков, и не было куска сала. Не кормят. Никита, пытаясь усмехнуться, кричал, что не кормят, потому что ленивые. Ничего не делают. Пьяницы большие, а работать не хотят. Плохие «гураны». Все они «гураны».
— Не кричи, не кричи, Никита, вот Евдоха сама скажет. У каждой казачки пять-шесть коров, а бутылкой молока не разживешься. Даже за коровой не может ходить.
Никита встал, подошел ко мне и, взявши за петлицу, стал тормошить. Если бы у украинского крестьянина было столько добра, сколько у казаков. Но украинцы тоже лодыри: не хотят с места сдвинуться. Там готовы задушить за полоску земли, а тут можно нарезать сколько угодно участков, как у самого важного господина.
— Папа, пусти его, чего ты его тормошишь.
Параска отвела отцовские руки и посадила его. У Параски ясные голубые глаза и смотрит она ими — прямо душа смеется. Она садится возле меня и хочет застегнуть мою сорочку. Пуговица еле держится. Если я хочу, Параска может пришить. За одну минутку может пришить. Но мне все равно. Голова у меня кружится и болит. Хочет Параска — пусть пришивает. Безразлично… Безразлично…
Фу, нехорошо. Такой молодой парень, а напился. Главное, что две капли проглотил, а уже пьяный.
— Пойдем, я уложу тебя спать. Ну, пойдем.
Параска взяла меня за руку и потянула к кровати. Обложила подушками и подушечками. Уложила меня, а сама села рядом. Два теплых пальца легли на мои уставшие веки и закрыли их. И снова закрыли. Ну, если я не могу спать, то и не надо. Она может что-нибудь рассказать.