— Отстань от меня, Лейбка. Не мешай. Нечего, я уже слышала. Вот у него нрав, у Лейбиша: всегда пристает.

Глаз не оторвешь от этого зрелища: солнце спряталось в тайгу. Ух, как «черные березы» засветились! Их гладенькая кора тонет в море разных красок, но больше всего тут красно-золотого, и все это обвито прозрачнокоричневой дымкой.

А стройные кедры? А даже обычные березы украшены в майские чисто-белые наряды. А гордые дубы!

Нет, Лейбиш дурень. Пусть он оставит её в покое. Ничего, ему тоже не повредит посмотреть на вечернее небо. Такое небо может себе позволить только Биро-Биджан. Сколько глыб всяких руд лежат теперь раскаленными и светятся разными красками.

— Может, ты бы не морочила мне голову, Ципа, — смотри, как испортилась. Сначала была такая хорошая девушка, а когда познакомилась с педтехникумом, стала целой «телегенткою». Дуреет там с лесами да с небом. Может быть, из нее, из Ципы, совсем получилась стихоплетка?!

Кажется, Лейб понял своей остроконечной головой под зеленой кепкой, что наделал глупостей. Он оборачивается к ней лицом и гладит ципин коричневый чулок.

Но Ципа дергает ногой и кричит сердито:

— Ай, уйди. Ты жлоб, и больше ничего.

Лейбиш еще минуту смотрит на нее, потом отворачивается к лошадям и, очевидно, думает:

— Пусть перестанет морочить голову Ципа, пусть лучше посмотрит, какую дорогу они проложили к участкам. Тут же вокруг была такая дикость, такая чаща. А теперь они сами, своими руками, своими лошадьми и телегами проложили такую дорогу, что и на Украине такую навряд ли найдешь. Эта-то грязюка? Ничего, они сделают мостик. А что, разве можно все сразу? Нет, всего сразу сделать нельзя.

Потом, еще минутку подумав, Лейбиш начал, очевидно, сам с собой говорить, потому что за тарахтением телеги трудно было что-нибудь услышать:

… Вот туда направо, где сереет и курится, там их палатки. А вон там на горе пашут их кони. Надо туда подъехать. Или лучше так: Лейбиш пойдет распрягать, а мы с Ципой дойдем пешком.

… Уже издалека мы услышали понукания и страшный шум, чуть ближе видно было, что там или только двигаются, или только кричат.

Когда мы подошли совсем близко, мы не поняли, почему они пашут на огороженном месте, как будто кто-то его для них приготовил.

Все они готовы были немедленно рассказать. Кричали на нас сильней, чем на лошадей.

Тут уже ничего. Это пашут две десятины разработанной земли, которые крестьянин, сосед, занимал до того года. Когда земля уже немного обработана, оно куда легче. Тяжело было в первые дни, когда поднимали целину. Хоть руби, хоть кроши их, это волчье мясо, не хотят идти и все. По шесть коней запрягали в один плуг, как пушку везли. Этот проклятый буланый — третьесортный лодырь — бьется и передними ногами. А эта плохонькая кобылка, кажется, и воды не всколыхнет, а когда она в плуг запряжена и подойдешь к ней, так она, гадюка, кусается. А тот безумный жеребец, хоть и первой категории, вообще не стоит на месте: все время «командует», крутится, как бешеный, рвет постромки. А если уже с большим трудом поднимешь пласт земли, так он стоит торчком, как прикипевший, и не падает. Хоть нанимай людей, чтобы его перевернуть.

— Нет, парни, это пустое. За шесть часов одной борозды не сделали. Пропадем, если из Биро-Биджана не будет людей. — Так решает Шмерель, тот, который кричит и бьет коней больше всех.

Тем временем советы сыплются со всех сторон. Но сам советчик не потрудится, чтобы провести в жизнь свой совет. Это уже пусть другие делают, а пока пробуют одно предложение, уже готово новое:

— Прошу, пустите только: те две передние падлы совсем не тянут, только мешают. Может быть, их распрячь и пахать четырьмя?

— Не, так не годится. Вот что: надо запрячь двух коней в плуг, двух к этим двум, а одного — спереди. На него посадить Михаила, дать ему в руки хороший кнут, и вперед!